И теперь уже все прорвалось наружу.
— Как же она, должно быть, встревожена!
— Естественно. Она очень встревожена! Разве, — осторожно спросила мисс Бэррес, — разве у вас были сомнения на этот счет?
Стрезеру вдруг показалось приятным сознаться себе, что он никогда так не думал:
— Помилуйте, в этом, конечно, основа основ.
— Voilà! — улыбнулась мисс Бэррес.
— Из-за этого она сюда приехала. Из-за этого остается так долго. И из-за этого, — продолжал он, — скоро уедет домой. Из-за этого, из-за этого…
— Все из-за этого! — подвела итог мисс Бэррес. — Из-за этого сегодня — с какой стороны ни возьми и как бы ни вел себя ваш приятель Джим — ей всего двадцать лет. Тут ее главная цель — быть для него, притом естественно и ненавязчиво — молодой, как молоденькая девушка.
— Для него? — из своего угла откликнулся Стрезер. — Для Чэда?..
— Для Чэда, естественно, всегда. Но сегодня, в частности, для мистера Покока. — И тут, поскольку кавалер в недоумении воззрился на нее, пояснила: — Да, это несколько смело! Но тут она вся: ею движет высокое чувство долга. — Оба полностью это в ней признавали. — И поскольку мистер Ньюсем так занят своей сестрой…
— Наименьшее, что она может сделать, — закончил фразу Стрезер, — взять на себя его зятя? Несомненно — наименьшее. Она и взяла его на себя.
— Она взяла его на себя. — Именно это мисс Бэррес и хотела сказать.
Кажется, это было все.
— Забавно, не правда ли?
— О, очень забавно, — что, конечно, подразумевалось само собой.
Но это вернуло их к тому, с чего они начали:
— Как же она, должно быть, встревожена!
На это собеседница Стрезера обронила многозначительное «ах», оно, возможно, выражало некоторое нетерпение, вызванное тем, что ему понадобилась уйма времени, чтобы привыкнуть к данной мысли. Сама она давно уже к ней привыкла.
Когда на следующей неделе наш друг как-то утром мысленно обозрел все, что на него обрушилось, ему вдруг стало легче на душе. Он уже понял: что-то готовится — понял мгновенно по виду, с которым Уэймарш появился перед ним, пока он завтракал булочкой и кофе в маленькой с зеркально-скользкими полами salle à manger, связанной теперь для него с пиршествами размышлений. В последнее время он столовался здесь, поглощая в одиночестве и без разбора всевозможные блюда; тут даже в конце июня его обнимала заранее предвкушаемая прохлада, атмосфера, пронизанная трепетом устоявшихся воспоминаний и устоявшихся запахов, атмосфера, в которой само одиночество приводило со временем к новой оценке этого его излюбленного места. Теперь он сидел за столиком, рассеянно подливая себе из carafe[93] и вздыхая при мысли, насколько интереснее проводит время Уэймарш. В этом отношении наш друг и впрямь достиг, по общим меркам, значительного успеха, подтолкнув своего спутника к все новым и новым свершениям. Стрезер припомнил, что в начале их путешествия почти не было удобного для остановки местечка, которое он мог бы уговорить Уэймарша миновать, и что, вероятно, вследствие этого, теперь не встречалось и одного, ради которого тот остановился бы в своем стремительном беге. Этот бег — по меткому и язвительному определению Стрезера, — совершаемый им вместе с Сарой, содержал, пожалуй, ключ ко всей загадке и, более того, раздувал и взбивал до пышной ароматной пены, во благо или во вред, его отношение к взглядам Стрезера. Пожалуй, эта пара и объединилась лишь для того, чтобы спасти заблудшего соотечественника, и их союз, в части, касавшейся Уэймарша, служил источником действия. Во всяком случае, Стрезер был рад, что, в связи с этим, его, Стрезера, спасение стало делом, на которое уже не жалели ни времени, ни усилий. В иные минуты он вполне серьезно спрашивал себя, не пойдет ли Уэймарш ради их старинной дружбы, да и просто обычной снисходительности на такие же условия, какие предъявляет себе самому. Разумеется, условия эта не могли быть совсем адекватны; но, возможно, обладали бы тем преимуществом, что позволили бы нашему другу не ставить никаких.
Утром он всегда спускался к завтраку не слишком поздно, но на этот раз Уэймарш уже успел прогуляться и, заглянув в сумрачную залу, объявился там с меньшим, чем обыкновенно, опозданием. Прежде чем войти, он убедился — через широкие стеклянные филенки выходящей во дворик двери, — что в зале они будут одни: судя по его виду и расположению духа, ему сейчас, откровенно говоря, желательно было оказаться со Стрезером с глазу на глаз. Одет он был по-летнему, и, исключая белый жилет, несколько просторный и чуть пузырившийся, все вещи сидели на нем безукоризненно, что немало содействовало его мажорному настроению. На голове у него была соломенная шляпа, каких наш друг в Париже еще не видывал, в петлицу вдета великолепная свежая роза. Стрезеру не понадобилось и секунды, чтобы восстановить все, что с его приятелем произошло — как, встав с рассветом навстречу брызжущему свежестью дню, особенно приятному в это время года в Париже, он томился в предвкушении сладостных случайностей и уже, без сомнения, побывал с миссис Покок на Marché aux Fleurs.[94] Глядя на него, Стрезер испытывал чувство удовольствия, весьма похожее на зависть; столь обратными прежним, теперь, когда он смотрел на стоящего перед ним приятеля, представлялись ему их положения; столь плачевным, в результате поворота колеса фортуны, выглядел собственный статус паломника из Вулета. Интересно, думалось этому паломнику, находил ли его Уэймарш в начале их путешествия таким же бравым и благополучным, таким же полным сил и энергии, каким тот имел счастье видеться ему сейчас. Нашему другу вспомнилось, как в Честере приятель заметил ему, что его внешний вид наводит на мысль о подавленном состоянии. Во всяком случае, Стрезер никогда не походил на плантатора с Юга в пору величия — а именно этот живописный образ возникал при виде темного, словно закоптелого лица и широкой панамы адвоката из Милроза. И именно этот тип, подумалось Стрезеру, каким он воплощается в Уэймарше, снискал внимание Сары. Стрезер не сомневался, что как идея, так и покупка шляпы не обошлась без ее участия и что ее тонкие пальцы вдели в петлицу розу. В ходе этих размышлений ему, — как это не раз уже с ним бывало, — вдруг пришло на ум, что сам он никогда не вставал чуть свет, чтобы сопровождать даму на Marché aux Fleurs, и что эта приятная обязанность никоим образом не могла быть возложена на него ни Марией Гостри, ни мадам де Вионе, как ничто не могло побудить его встать на заре ради подобного приключения. И тут же он подумал, что, видимо, таков его удел — упускать свои возможности, потому что природа наделила его особым даром их упускать, тогда как другие, обладая противоположной склонностью, хватают их на лету. И при этом другие почему-то кажутся воздержанными, а он ненасытным, и почему-то он всегда платит, а другие только участвуют. Да, ему суждено взойти на эшафот, хотя он и не знал, за кого. Пожалуй, он чувствовал себя уже на эшафоте и даже этому радовался. Так получалось, потому что он сам туда стремился; и по той же причине получалось, что Уэймарш процветал. Именно его, Уэймарша, поездка, предпринятая ради здоровья и рассеяния, оказалась на редкость удачной — такой, о какой мечтал Стрезер, задумавший ее и потративший на нее невесть сколько сил. Эта истина была уже готова слететь с уст его спутника; благодушие прямо-таки стекало с них вместе с теплым чувством, рожденным удачной прогулкой и желанием поскорее высказаться:
— Миссис Покок, с которой мы расстались у нее в отеле четверть часа назад, просила передать вам, что надеется застать вас дома примерно через час. Она хочет повидать вас: ей нужно вам кое-что сказать — или, как мне показалось, считает, что вам это нужно. Я даже спросил, почему бы ей не прийти сразу. Но она не была еще готова… и я взял на себя смелость выразить уверенность, что вы будете ей рады. Теперь дело за малым — надлежит дождаться, когда она пожалует.
Уэймарш говорил очень дружески, хотя против обыкновения несколько торжественно; однако Стрезер тотчас почувствовал: дело отнюдь не в том, что миссис Покок захотелось перемолвиться с ним словом. Предстоящий разговор означал первые подступы к объяснению; у него сильнее забился пульс; и ему, как никогда, стало ясно, что в охватившем его смятении некого винить, кроме себя самого. Он кончил завтракать, отодвинул тарелку и встал из-за стола. Во всем этом было много неожиданного, но лишь один пункт вызывал сомнение:
— Вам тоже надлежит дождаться, когда она сюда пожалует?
На этот счет Уэймарш высказался как-то туманно.
Однако после такого вопроса туман мгновенно рассеялся; пожалуй, никогда прежде Стрезеру не удавалось так широко и так эффективно развязать собеседнику язык, как это произошло в последующие пять минут. Оказывается, в его намерения вовсе не входило помогать Стрезеру принимать миссис Покок: он прекрасно себе представлял, в каком расположении духа она сюда явится, и если вообще имел какое-то отношение к предстоящему визиту, то весьма косвенное, как позволил себе выразиться, пожалуй, лишь тем, что «чуть-чуть его подтолкнул». Ему пришло на ум — о чем он тотчас ей сказал, — что Стрезер, возможно, считает, ей уже давно пора его навестить. Но, как выяснилось, она и сама не раз об этом подумывала.
