Дальше, дальше. Он делал отметки в книге, — крестик означал визит, кружок — прием на дому, — он подводил итоги своей неправедной жизни.
Когда он кончил, Кристин спросила голосом, в котором он только сейчас почуял судорожную насмешку:
— Ну, сколько сегодня?
Он не ответил, не мог ответить. Кристин вышла. Он слышал, как она шла наверх, к себе в комнату, слышал тихий стук двери, которая закрылась за ней. Он остался наедине со своей пораженной ужасом, растерянной душой. «Куда я иду? Куда я иду, о Господи?» Вдруг взгляд его упал на старый кисет, полный денег, раздутый от выручки сегодняшнего дня. Новый истерический порыв овладел им. Он схватил мешок и швырнул его в угол. Мешок упал с глухим стуком.
Эндрью вскочил с места. Что-то душило его, он не мог вздохнуть. Из кабинета выбежал на дворик позади дома — маленький колодец мрака под звездным небом. Здесь бессильно прислонился к каменной стене, дергаясь всем телом, как человек в приступе рвоты.
Он всю ночь беспокойно метался в постели и уснул только в шесть часов. Встал поздно, сошел вниз в десятом часу, бледный, с опухшими веками. Кристин уже позавтракала и ушла из дому. В другое время его бы это не огорчило. Сегодня же он с острой болью почувствовал, какими чужими они стали друг другу.
Когда миссис Беннет принесла ему хорошо поджаренную грудинку с яйцами, он не мог ее есть, горло сжималось. Он выпил чашку кофе, потом под влиянием внезапного побуждения смешал виски с содой и выпил. Надо было приступать к рабочему дню.
Машина еще крепко держала его, но уже его движения были менее автоматичны, чем раньше. Слабое мерцание, неверный луч света начинал проникать в темную путаницу его чувств. Он понимал, что он на краю какого-то крутого, глубокого обрыва. Знал, что, раз сорвавшись в эту пропасть, он уже из нее не выберется.
Он отпер гараж и выкатил автомобиль. От этого усилия у него даже вспотели ладони.
Прежде всего нужно было ехать в больницу Виктории. Он уговорился с доктором Сороугудом, что тот осмотрит сегодня Мэри Боленд. И этого припустить никак не хотел. Он медленно поехал в больницу. В автомобиле он чувствовал себя лучше, чем во время ходьбы пешком, — он так привык к нему, что правил уже автоматически.
Он доехал до больницы и пошел наверх в палату. Кивнув сестре, подошел к постели Мэри, взяв по дороге ее температурный листок. Затем сел на край постели, покрытый красным одеялом, охватив взглядом все сразу — и ее радостную улыбку и большой букет роз подле кровати, — в то же время просматривая листок. Температура Мэри ему не понравилась.
— Доброе утро, — сказала Мэри, — Правда, красивые цветы? Их вчера принесла Кристин.
Он посмотрел на нее. Щеки ее уже не пылали румянцем, но она немного похудела за эти дни в больнице.
— Да, красивые. Как вы себя чувствуете, Мэри?
— О, хорошо. — Глаза ее сначала опустились, затем снова поднялись на него, полные теплого доверия. — Во всяком случае я знаю, что теперь буду недолго хворать. Вы меня живо вылечите.
Вера, звучащая в этих словах, а больше всего — сиявшая во взгляде Мэри, острой болью отозвалась в сердце Эндрью. Он подумал, что если и здесь случится беда, это будет для него окончательным ударом.
В эту минуту доктор Сороугуд пришел делать обход палаты. Войдя и увидав Эндрью, он сразу направился к нему.
— Доброе утро, Мэнсон, — сказал он приветливо. — Но что это с вами? Вы больны?
Эндрью встал.
— Я вполне здоров, благодарю вас.
Доктор Сороугуд посмотрел на него как-то странно, потом повернулся к постели.
— Очень хорошо, что вы хотите вместе со мной осмотреть больную. Дайте ширму, сестра.
Они минут десять выслушивали Мэри, затем Сороугуд прошел к нише дальнего окна, где они могли поговорить, не будучи услышанными.
— Итак? — начал он.
Эндрью, как в тумане, услышал собственный голос:
— Не знаю, какого вы мнения, доктор Сороугуд, но мне кажется, что течение болезни не совсем удовлетворительно.
— Да, есть две-три вещи, которые... — Сороугуд подергал узкую бородку.
— Мне показалось, что имеется небольшое расширение.
— О, этого я не думаю, Мэнсон.
— Температура очень неустойчива.
— Гм... пожалуй
— Извините мое вмешательство... Я прекрасно помню о разнице наших положений, но эта больная мне очень дорога. Не найдете ли вы возможным при данных обстоятельствах применить пневмоторакс? Помните, я очень настаивал на этом, когда Мэри... когда больная поступила к вам.
Сороугуд покосился на Мэнсона. Лицо его изменилось, собралось в упрямые складки.
— Нет, Мэнсон, я не вижу в данном случае необходимости в пневмотораксе. Тогда не находил — и теперь не нахожу.
Последовала пауза. Эндрью не мог больше произнести ни одного слова. Он знал Сороугуда, его своенравие и упрямство. Он чувствовал такое физическое и душевное изнеможение, что не в силах был затевать спор, явно бесполезный. Он слушал с неподвижным лицом, как Сороугуд важно излагал свое мнение о болезни Мэри. Когда тот кончил и стал обходить остальных больных, Эндрью вернулся к Мэри, сказал ей, что завтра придет опять навестить ее, и ушел из палаты. Раньше чем уехать из больницы, он попросил швейцара телефонировать к нему домой и передать, что он не приедет к ленчу.
Было около часа. Эндрью, по-прежнему расстроенный, погруженный в мучительный самоанализ, почувствовал слабость от голода. Неподалеку от Беттерси Бридж он остановился перед маленькой дешевой чайной. Здесь заказал кофе и горячие гренки с маслом. Но он смог только выпить кофе, кусок не шел ему в горло. Он видел, что кельнерша с любопытством смотрит на него.
— А что, разве гренки нехороши? — спросила она. — Я переменю тогда.
Эндрью отрицательно покачал головой. Спросил счет. Пока девушка писала его, он поймал себя на том, что бессмысленно считает блестящие черные пуговицы на ее платье. Когда-то давно, в классе блэнеллийской школы, он вот точно так же не мог оторвать глаз от трех перламутровых пуговок. За окном, над Темзой, навис гнетущей тяжестью желтый туман огней. Как во сне, припомнил Эндрью, что сегодня ему надо быть в двух местах на Уэлбек-стрит. Он медленно поехал туда.
Шарп злилась, как всегда, когда он просил ее прийти в субботу. Но даже и она осведомилась, не болен ли он. Затем, смягчив голос, так как Фредди пользовался у нее особым уважением, сообщила, что доктор Хемсон звонил ему сегодня утром два раза.
Она вышла из кабинета, а Эндрью продолжал сидеть за столом, глядя в одну точку перед собой. Первый пациент явился к половине третьего. Это был больной с пороком сердца, молодой клерк из департамента горной промышленности, которого направил к нему Джилл, и который действительно страдал от болезни сердечных клапанов. Эндрью посвятил ему много времени и внимания, задержал молодого человека, тщательно и подробно объясняя ему, как ему следует лечиться. Под конец, когда тот полез в карман за своим тощим бумажником, он поспешно сказал:
— Нет, пожалуйста, пока не платите мне, подождите, пока я вам пошлю счет.
Сознание, что никогда он этого счета не пошлет, что он утратил жажду денег и снова способен презирать их, принесло ему странное утешение.
Потом вошла вторая посетительница, женщина лет сорока пяти, мисс Басден, одна из его самых верных поклонниц. У Эндрью при виде этой женщины упало сердце. Богатая, себялюбивая, склонная к ипохондрии, она представляла собой более молодую и более эгоистичную копию той миссис Реберн, которую он когда-то вместе с Хемсоном навестил в лечебнице Иды Шеррингтон.
Он устало слушал, подперев лоб рукой, как она, улыбаясь, подробно излагала все, что происходило в ее организме за те несколько дней, которые прошли со времени ее последнего визита к нему.
Неожиданно он поднял голову.
— Зачем вы ко мне ходите, мисс Басден?
Она оборвала начатую фразу, верхняя часть ее лица еще хранила довольное выражение, но рот медленно раскрылся.
— Да, я знаю, что это я виноват, — продолжал Эндрью, — я вам велел прийти. Но вы, собственно, ничем не больны.
— Доктор Мэнсон!.. — ахнула она, не веря ушам.
Это была правда. Он с жестокой проницательностью объяснял все симптомы болезни лишь ее богатством. Она никогда в своей жизни не работала, тело у нее было нежное, раскормленное, пресыщенное. Она плохо спала, потому что не упражняла своих мускулов. Она и мозга своего не упражняла. У нее в жизни только и было дела, что стричь купоны, да размышлять о дивидендах, да бранить свою горничную, да придумывать меню для себя и любимой собачонки. Эндрью думал: если бы она могла вот сейчас выйти отсюда и заняться каким-нибудь настоящим делом, перестать принимать все эти пилюли, и болеутоляющие, и снотворные, и всякую другую ерунду, отдать часть своих денег беднякам, помогать другим людям и перестать думать о самой себе! Но она никогда, никогда этого не сделает, бесполезно и требовать этого от нее. Она духовно мертва и — Господи помоги! — он сам тоже.
