Анджело пошел взглянуть на мула. Он обтер его пучками соломы. В его теперешнем состоянии запах навоза доставлял ему огромное удовольствие, напоминая о кавалерии. Ему хотелось командовать, и он с сожалением думал о своем прекрасном мундире.
Яростное завывание и грохот урагана заставили его подойти к двери конюшни. Он никогда раньше не видел такого потопа.
Молодая женщина присоединилась к нему. Ошеломленные и мрачные, они с грустью смотрели друг на друга.
— И все-таки, — сказала она, — мне очень нравилась полента, которую вы так хорошо делаете. — И даже добавила: — Которую вы делаете с такой любовью.
— Конечно, — ответил Анджело, — она нас очень выручала, но…
— Уйти нет никакой возможности, — сказала она.
— Не будем обижать этого человека, без сомнения очень любезного, — ответил Анджело.
Они ели с большим аппетитом, не отказываясь ни от чего: ни от хлеба, к которому они из осторожности уже давно не прикасались, ни от вполне заурядного вина, которое хозяин щедро наливал им.
Анджело заметил, что молодая женщина ест с жадностью, закрывая глаза и постанывая от удовольствия.
И все-таки для них обоих трапеза была очень грустной. Хозяин же был весел и по всякому поводу цитировал Гюго.
К счастью, Анджело нашел в портсигаре совсем сухие сигары.
«У меня есть еще двадцать пять штук в коробке. Носовые платки сверху, должно быть, не дали им промокнуть, — подумал он с неожиданно острой радостью. — В жизни не бывает маленьких удовольствий».
Однако теперь, утолив голод, он уже сожалел о том, что согласился есть. Он корил молодую женщину за то, что она так же малодушно, как и он, поддалась этому искушению. Он не в силах был забыть, как она постанывала от наслаждения, отправляя себе в рот кусок за куском. Он видел все в мрачном свете и выложил то, что у него было на сердце.
— Нет, это все-таки поразительный тип, — заметил хозяин. — Ему обязательно хочется, чтобы все интересовались его холерой. Я могу говорить с вами о чуме и о холере ad libitum,[27] но, поверьте мне, гораздо приятнее любоваться весенней прелестью этой очаровательной особы.
— Эта особа останется очаровательной только в том случае, если она не умрет от холеры, — сухо сказал Анджело.
— Не отрицаю, у вас своеобразное восприятие окружающего, молодой человек. Но поверьте старому врачу, его реальная ценность весьма сомнительна. Опыт позволяет мне утверждать, что мы не в состоянии отличить в сцеплении событий и явлений хорошее от дурного. Мне случалось видеть, что чудовищный, напоминающий раковую опухоль карбункул вылечивает от воспаления легких.
Он землю затянул глухим покровом тайны.[28]
Когда речь идет об ощущениях, все совершенно элементарно, ясно и понятно. Ибо ощущения относятся к настоящему моменту. Отсюда мое смирение. Зачем вам нужно заглядывать в неясное будущее, где у свиньи уже не будет ее поросят, и задаваться вопросом, останется ли мадемуазель очаровательной, если сейчас она такова? Короче, что вы, собственно, от меня хотите?
— Это очень просто, — ответил Анджело. — Вы врач, вы должны знать лекарства. У вас даже, возможно, что-нибудь есть в вашей аптечке? Мы идем по дорогам, не имея ничего, кроме нашего желания остаться в живых. Боюсь, что в нынешние времена этого недостаточно. Я думаю, что каломель или даже болеутоляющий эликсир…
— Глупости! Каломель, болеутоляющий эликсир! Какой…
— Но, — перебила его молодая женщина, — в этом сцеплении явлений, которое, как я поняла, касается и меня и на всю непредсказуемость которого вы так кстати указали, я бы хотела знать, какое мне следует занять место, чтобы, как и все, дожить до ста лет.
— Заблуждение, глубочайшее заблуждение, — ответил мужчина, — но ваше вмешательство избавило меня от двух или трех грубостей, которые я собирался произнести; а им здесь не место, дети мои!
О дети! Вы к плечу склонились моему,
Розовощекие, — с вопросом: почему?[29]
Давайте-ка немного взбодримся, а этот ром, смею вас уверить, стоит всех каломелей, вместе взятых.
— Да, — очень серьезно сказал Анджело, — ром великолепен.
— Все великолепно, — ответил мужчина. — Если я стану говорить о холере, вы услышите много для вас неожиданного. Вы видели, как она распространяется по земле, и вам о многом не хочется говорить (вам это легко удается, потому что вы молоды); но видеть, как холера распространяется в человеческом теле — вот зрелище, которое располагает к откровенности. Однако для того чтобы составить себе хотя бы приблизительное представление об этих роскошных празднествах, нужно прежде всего вообразить себе ту территорию, где эти празднества разворачиваются. Легко сказать: печень, селезенка, желудок, но что это такое? Что они представляют собой, прежде чем попадут на мраморный стол в анатомическом театре? Когда они туда попали, от них уже мало проку; если они на что и нужны, так только на то, чтобы дать возможность удовлетворить общественное мнение, соблюсти приличия и посудачить. Но в настоящее время для вас, для меня и для очень большого (заметьте это) числа мужчин и женщин, вполне живых и не собирающихся умирать, что же это все-таки такое? Я отнюдь не собираюсь читать вам лекцию, тут речь не об анатомии, а о том, что нужно заглянуть туда, где зарождаются страсти и заблуждения, благородные порывы и низкий страх. Печень взрослого человека (будь то мужчина или женщина), бодрого и здорового, — прекрасная вещь. И Клод Бернар[30] здесь совершенно ни к чему. Он нам говорит, что печень вырабатывает сахар. Ну и что из этого? Когда нам говорят, что море вырабатывает соль, разве мы от этого больше знаем о море? Если мы хотим составить себе хоть малейшее представление о том, что движет людьми, нам нужен не Клод Бернар, а Лаперуз, Дюмон-Дюрвиль, а еще лучше настоящие великаны: Христофор Колумб, Магеллан, Марко Поло. Я тысячу раз препарировал человеческую печень моими ножичками. Я надевал на нос очки и говорил: «Ну-ка поглядим», как все. И что же я видел? Печень могла быть закупоренной или разрушенной, наполненной кровью или забитой шлаками, иногда она почти срасталась с диафрагмой. Ну и что дальше?
Он, здесь присутствующий, утверждал, что печень подобна удивительному океану, глубину которого не удается измерить, омывающему берега Индии или берега Американского континента, зовущему в дивные странствия между морской глубиной и синевой небес. Клиницисты, чей гнев и возмущение, как у любого другого человека, зарождаются в печени, обвинили его в ненаучности, обозвали безмозглым ослом, но не дали себе труда подумать, что если это отсутствие логики и производится сахаром, то, уж во всяком случае, не тем, которым можно подсластить кофе.
Естественно, учитывая субъективный характер всех экспериментальных исследований, он никому не советует, когда речь заходит о печени, говорить о чудищах, об острове Пасхи, о бурях, о свежем морском ветре, о томлениях души, об индейской хижине, о вулканических островах, о кассии, о золоте, о молниях, о чайках, короче, обо всем, что помогает в грезах перенестись в иной мир. Если только вы не готовы, подобно ему, выносить сарказмы и, пустив все на самотек, ждать благоприятного случая.
— Дайте мне печень и скелет мужчины или женщины ad libitum. Я сую одно в другое, и вы имеете все необходимое, чтобы отдаться перипетиям созерцательной или общественной жизни. Я убиваю Фуальдеса и Поля-Луи Курье.[31] Я торгую неграми, я даю им свободу, я делаю из них пушечное мясо или знамена для учредительных собраний. Я придумываю, создаю и заставляю действовать общество Иисуса, я люблю, ненавижу, ласкаю и убиваю, не говоря уже о моей сестре, запустившей руку в штаны зуава,[32] который обеспечивает выживание вида.
Он просит обратить внимание на следующее: все эти примеры выбраны не случайно. Он хочет сказать, что здесь речь идет не просто о силе, порождающей те или иные реакции, но о всем многообразии комбинаций и нюансов: шарманка, заглушающая вопли истязаемого, неверная жена, чья душа подобна ночному лесу, удар ножа, убивающего жертву и вскрывающего завещание, — короче, обо всех человеческих коллизиях, которые разыгрываются не только в каждом сердце, но и у каждого очага, как он уже имел честь указать.
Теперь ему остается только накрутить несколько метров кишок, не забыв прямую кишку, что придает определенный размах и лиризм, разместить почки, селезенку и еще кое-какие дополнительные внутренности и всю гамму страстей со всеми нюансами чувств, которые необходимы этому в высшей степени лживому двуногому существу. Нужно ли говорить, что он не придает слову «лживый» уничижительного оттенка, отнюдь нет. Объективности ему не занимать, как и всякому другому.
