в заумных выражениях, и они были бы по-своему верны. Но ты ведь хочешь знать причины причин, а их я назвать не могу. Во всяком случае, не за других. А за себя… Вина. Стыд. Страх. Самоуничижение. Я обнаружил в раннем возрасте, что я… скажем для мягкости, не такой. Лучше говорить об этом так, более общо. Я предавался некоторым занятиям, которые считаются постыдными в нашем обществе. И я помешался. Не от самих этих занятий, я так не думаю, а от ощущения огромного, убийственного указующего перста общества, направленного на меня, и грозного голоса миллионов: «Стыд и срам, стыд и срам». Так общество обходится с теми, кто не такой, как все.
— Я тоже не как все, сказал Макмёрфи. Почему же со мной не случилось чего-то подобного? Сколько себя помню, до меня вечно люди докапывались — не с одним, так с другим, — но я от этого не тронулся.
— Да, ты прав. Ты не от этого тронулся. Я не хочу сказать, что моя причина — единственно возможная. Хотя одно время я думал, несколько лет назад, в свои умственные годы, что общественное порицание — это единственная сила, которая приводит человека к безумию, но ты убедил меня пересмотреть мою теорию. Есть кое-что еще, что ведет людей, сильных людей, как ты, друг мой, той же дорогой.
— Да ну? Не то чтобы я признавал, что иду этой дорогой, но что это за кое-что?
— Это мы. — Хардинг обвел окружающее пространство плавным прозрачным жестом и повторил: — Мы.
— Чушь, — сказал Макмёрфи, усмехаясь, с тенью сомнения в голосе.
Он встал, подняв девушку, и прищурился на настенные часы.
— Почти пять. Мне нужно прикорнуть перед большим отвалом. Дневная смена не появится еще два часа; давайте не будем пока тревожить Билли с Кэнди. Я свалю около шести. Сэнди, милая, может, мы протрезвеем за час в общей спальне? Что скажешь? Завтра у нас долгая дорога — в Канаду ли, в Мексику или куда еще.
Мы с Тёрклом и Хардингом тоже встали. Все прилично напились и пошатывались, но хмельная радость уже сменилась мягкой грустью. Тёркл сказал, что вытряхнет из постели Макмёрфи с девушкой через час.
— И меня разбуди, — сказал Хардинг. — Хочу стоять у окна с серебряной пулей в руке, когда он уедет, и вопрошать: «Кто же этот человек в маске?»
— Да ну тебя. Вы оба давайте ложитесь, глаза бы мой на вас не глядели. Я понятно выражаюсь?
Хардинг усмехнулся и кивнул, но ничего не сказал. Макмёрфи протянул ему руку, и Хардинг пожал ее. Не выпуская его руку, Макмёрфи отклонился назад, как ковбой на пороге салуна, и подмигнул ему.
— Снова будешь психом-паханом, дружок, когда большой Мак отчалит. — Он повернулся ко мне и нахмурился. — А кем тебе быть, Вождь, не знаю. Тебе еще надо поискать свое место. Может, устроишься плохим парнем в «Бои без правил». В любом случае, Не бери в голову.
Я пожал ему руку, и мы все пошли в спальню. Макмёрфи сказал Тёрклу нарвать простыню и прикинуть, каким узлами он хочет, чтобы его связали. Тёркл сказал, что тай и сделает. Когда я лег, уже светало, и было слышно, как рядом ложатся Макмёрфи с девушкой. Лежа в блаженном отупении, я услышал, как мистер Тёркл открыл дверь бельевой, тяжко вздохнул, протяжно рыгнул и закрыл за собой дверь. Мои глаза привыкли к темноте, и я стал различать, как Макмёрфи с девушкой ворочаются, устраиваясь поудобнее, словно уставшие дети, а не взрослые люди, готовые заняться любовью.
В таком виде их и застали санитары, когда включили свет в шесть тридцать.
Я много думал о том, что за этим последовало, и пришел к выводу, что это было неизбежно и случилось бы так или иначе — не в тот раз, так позже, — даже если бы мистер Тёркл поднял Макмёрфи и обеих девушек и выпроводил их, как они задумали. Старшая Сестра все равно бы догадалась — может, по одному лицу Билли — и сделала бы то, что сделала, был бы рядом Макмёрфи или нет. И Билли сделал бы то, что сделал, а Макмёрфи услышал бы об этом и вернулся.
Не мог бы не вернуться, потому что где бы он ни был — за столом для покера в Карсон-сити, Рино, или еще где, или все в том же отделении, — он не мог бы позволить Старшей Сестре сделать последний ход и умыть руки. Все равно как если бы заранее подписал договор биться с ней до последнего.
Едва мы начали вставать и ходить по отделению, разговоры о случившемся стали расползаться, словно низовой пожар.
— Кого они впустили? — спрашивали те, кто не был с нами. — Шлюху? В отделение? Господи.
— Мало что впустили, — говорили им другие. — Они устроили настоящую вакханалию. Макмёрфи собирался выпустить ее до того, как придет дневная смена, но проспал.
— Ладно, хорош вешать лапшу на уши.
— Никакую не лапшу. Вот те крест. Я сам там был.
Те, кто там был, стали рассказывать об этом с изумлением и тайной гордостью, вроде той, что испытывают свидетели пожара в гостинице или прорыва плотины, сохраняя серьезную мину на лице, поскольку уровень ущерба был еще неясен, но постепенно серьезность сходила на нет. Стоило Старшей Сестре с ее шебутными санитарами обнаружить что-то новое, например, пустую бутыль из-под сиропа от кашля или штат колясок, стоявших в конце коридора, словно пустые карусели в парке развлечений, как всплывала очередная яркая деталь прошедшей ночи, побуждая тех, кто там был, уснащать свои рассказы новыми подробностями. Черные согнали всех — и хроников, и острых — в дневную палату единым беспокойным скопом. Только двое старых овощей видели на своих постелях, хлопая глазами и вставными челюстями. Все оставались в пижамах и тапках, кроме, Макмёрфи с девушкой: она была одета, не считая туфель и нейлоновых чулок, перекинутых через плечо; а он был в своих черных трусах с белыми китами. Они сидели бок о бок на диване, держась за руки. Девушка задремала на плече у Макмёрфи, и он прислонился к ней головой с довольной сонной улыбкой.
Наша тревожная серьезность против воли уступала место озорной веселости. Когда сестра нашла кучу таблеток, которыми Хардинг посыпал Сифелта с девушкой, мы с трудом сдерживали смех, а когда из бельевой вывели заспанного мистера Тёркла, опутанного сотней
