в ее голосе, — это как твоя бедная мама воспримет такое.
Она добилась нужной реакции. Билли вздрогнул и поднес руку к щеке, словно его обожгли кислотой.
— Миссис Биббит всегда так гордилась твоей порядочностью. Я это знаю. Это ужасно расстроит ее. Ты ведь знаешь, Билли, что с ней бывает, когда она расстраивается; знаешь, как это вредно для бедняжки. Она очень чувствительна. Особенно в том, что касается ее сына. Она всегда так гордилась тобой. Она все…
— Нет! Нет! — выкрикнул он, качая головой, умоляя ее. — Не н-н-надо!
— Билли, Билли, Билли, — сказала сестра. — Мы с твоей мамой старые подруги.
— Нет! — выкрикнул он, и голос его оцарапал голые белые стены изолятора; Билли задрал голову и взвыл на лампу, точно на луну. — Н-н-нет!
Мы уже не смеялись. Мы смотрели, как Билли корчился на полу, закинув голову и выставив колени. Он елозил рукой но зеленым штанам и крутил головой, как ребенок, которому сказали, что сейчас его будут пороть — дай только срезать хворостину. Сестра тронула его за плечо, пытаясь успокоить, но он отдернулся, как от удара.
— Билли, мне бы не хотелось, чтобы она верила чему-то подобному о тебе, но что я должна думать?
— Не-не֊не г-гов-ворите, м-м-м-мисс Рэтчед. Н-н-нен…
— Билли, мне придется сказать. Мне очень не хочется думать, что ты так поступил, но, право же, что еще я должна думать? Я нахожу тебя одного, на матрасе, с женщиной такого рода.
— Нет! Я н-н-не хотел. Меня…. — Он не договорил и снова поднес руку к щеке. — Это она.
— Билли, эта девушка не могла бы затащить тебя сюда насильно. — Сестра покачала головой. — Пойми, я бы рада была поверить во что-то подобное ради блага твоей бедной мамы.
Рука Билли сползла по щеке, оставив длинные красные отметины.
— Это он-на, — сказал он, оглядевшись кругом. — И М-М-Макмёрфи! Заставили меня. И Хардинг! И в-в-все! Они меня д-д-дразнили, об-обзывали!
Теперь он словно приклеился к лицу сестры. Он больше не смотрел по сторонам, а только на нее, словно вместо лица у нее была световая спираль, переливавшаяся кремово-белым, голубым, оранжевым, гипнотизируя его. Он сглотнул и стал ждать, чтобы она что-то сказала, но она молчала; к ней вернулось все ее фантастическое самообладание, и ее машинный разум проанализировал происходящее и велел ей молчать.
— Они меня зас-с-ставили! Пожалуйста, м-мисс Рэтчед, это п-п-ПРАВДА!
Она направила на него свой контрольный луч, и Билли опустил лицо и зарыдал с облегчением. Она положила руку ему на шею и прислонила его щекой к своей накрахмаленной груди, поглаживая по плечу и медленно обводя всех нас взглядом, полным презрения.
— Все хорошо, Билли. Все хорошо. Никто больше тебя не обидит. Все хорошо. Я всё объясню твоей маме.
Она продолжала гладить его и изливать на нас ненависть. Странно было слышать этот мягкий, участливый голос, исходящий из лица, холодного и твердого, как фарфор.
— Все хорошо, Билли. Пойдем со мной. Ты можешь подождать в кабинете врача. Тебе пока не стоит находиться в дневной палате с этими… твоими друзьями.
Она увела его в кабинет, гладя по склоненной голове и приговаривая:
— Бедный мальчик, бедное дитя.
А мы молча поплелись по коридору и расселись в дневной палате, не глядя друг на друга. Последним сел Макмёрфи.
Хроники у стены напротив тоже перестали топтаться и расселись по своим местам. Я украдкой смотрел на Макмёрфи, стараясь не привлекать к себе внимания. Он сидел в своем кресле, в углу, переводя дух перед следующим раундом — в долгой череде раундов. Врага, с которым он сражался, невозможно было побить раз и навсегда. Все, что ему оставалось, это побивать его раз за разом, пока совсем не выбьется из сил, и тогда его место займет кто-то другой.
Старшая Сестра продолжала кому-то названивать, и в отделение потянулись любопытные официальные лица. Когда наконец появился сам врач, каждый до последнего из этих людей смотрел на него так, словно это он все спланировал или, по крайней мере, дал добро. Он побелел и дрожал под их взглядами. По нему было видно, что он уже знает почти обо всем случившемся, но Старшая Сестра не поленилась повторить ему это, размеренно и с подробностями, чтобы и мы послушали. Только на этот раз в подобающей манере, без шепотков и смешков. Врач кивал и теребил свое пенсне, моргая на сестру такими влажными Глазами, что казалось, он ее забрызгает. Под конец она рассказала ему о Билли, о том, какому страшному испытанию мы подвергли бедного мальчика.
— Я оставила его в вашем кабинете. Судя по его текущему состоянию, вам, пожалуй, стоит сразу подойти к нему. Он пережил ужасный стресс. Я содрогаюсь при мысли о том, какой вред может быть нанесен его психике. — Она подождала, чтобы и врач содрогнулся. — Думаю, вам следует попробовать с ним поговорить. Он так нуждается в сочувствии. Он в жалком состоянии.
Врач снова кивнул и пошел в свой кабинет. Мы смотрели ему вслед.
— Мак, — сказал Скэнлон. — Слушай… ты ведь не думаешь, что хоть кто-то из нас повелся на эту муру? Хорошего мало, но мы понимаем, чья это вина, — мы тебя не ВИНИМ.
— Да, — сказал я, — никто из нас не винит тебя.
Но он так посмотрел на меня, что мне захотелось вырвать себе язык.
Он закрыл глаза и расслабился. В ожидании чего-то, так казалось. Хардинг встал и подошел к нему, но только открыл рот, собираясь что-то сказать, как раздался страшный крик врача, и на всех лицах отразился ужас и понимание.
— Сестра! — орал врач. — Господи боже, сестра!
Она побежала по коридору, а за ней трое черных, на голос врача. Но ни один пациент не тронулся с места. Мы знали, что нам там делать нечего; нам оставалось только смирно сидеть в ожидании, пока сестра придет и скажет нам о том, что, как мы знали, должно было случиться раньше или позже.
Она подошла прямо к Макмёрфи.
— Он перерезал себе горло, — сказала она и подождала, надеясь что-нибудь услышать от него, но он не поднял взгляда на нее. — Он открыл стол врача, нашел там какие-то инструменты и перерезал себе горло. Бедный, несчастный, непонятый мальчик покончил с собой. Он сидит там, в кресле врача, с перерезанным горлом.
Она снова
