— Ну, а дальше что? — спросила Анна-Мария. — Что мы можем сделать? Теперь я уверена, что покушение — дело их рук, но как, по-твоему, это доказать? Можешь ты мне объяснить, зачем ему склад оружия?
— Чтобы стрелять в нас! Очень просто! Для гражданской войны, вот для чего!..
Каждый раз, встречая подтверждение тому, что она считала лишь собственным бредом, Анна-Мария испытывала потрясение.
— Но если мы заставим следователя заинтересоваться складом оружия — может быть, он все-таки выпустит Робера и Тото?
— Нет, — ответил Жозеф, и голос его жестко прозвучал в темноте. — Раз в дело замешаны Феликс и Лебо, надеяться не на что. Напиши полковнику Вуарону, Барышня, он знает, что предпринять, а мы, сама понимаешь, не можем разобраться, мы только все дело угробим, да еще заодно и Робера… Ох и разочарован же я, Барышня, и разочарован же я…
На этот раз «разочарование», по-видимому, относилось к жизни вообще.
Оба уныло и грустно молчали.
— Поздно уже! — сказала Анна-Мария.
Они вытащили велосипед, молча добрались до дороги. Жозеф посадил Анну-Марию на раму; нельзя сказать, чтобы это был удобный способ передвижения. Когда Анна-Мария позвонила в гостиницу, было уже совсем поздно.
Хозяин гостиницы, в пижаме, открыл ей и, увидев Жозефа, решил, что эта женщина — просто истеричка!
XXXI
В Париже все было закрыто на летние каникулы. Белые квадратики на опущенных шторах сулили в сентябре открытие нового сезона. Толпа на улице состояла из сирот, из людей, которых принесли в жертву, которые работают, в то время как другие сибаритствуют на песке пляжей, в тени леса, на траве лугов… Летние, какие-то ненастоящие газеты в утешение парижанам писали только о дрожащих от холода туристах, мокнущих под дождем курортниках, твердили о дороговизне гостиниц и о том, как повезло тем парижанам, которые спокойно сидят у себя дома. Мирная конференция все тянулась и тянулась, время от времени громогласно заявляя о себе серией приемов в посольствах и министерствах.
Франсис — первый любовник — и Жако сидели на террасе «Юнивера», на площади Комеди Франсез. Довоенных деликатесов здесь не подавали, но, по крайней мере, на вас не косились, если вы отказывались от суррогатов и не желали пить вин, не соответствовавших своим этикеткам. Возбужденные внезапным появлением солнца, которое летом 1946 года было таким же редким гостем, как золотые луидоры, люди непрерывным потоком текли мимо кафе.
— Мы — забракованный товар, — заговорил Франсис, он был не в духе после неудачной репетиции. — Все в отпуску, ни одной собаки в Париже не осталось! Люсетта уехала развлекаться в Швейцарию; я не знаю даже, где мне питаться, все рестораны закрыты. …Ну, а ты, как ты живешь? Тебя совсем не видно…
— Работы много, дружище, не управиться… А сейчас прибавилось еще одно затруднение: мне необходимо съездить к Анне-Марии выяснить, что с ней, она по неосторожности впуталась в какую-то неприятную историю… А у меня, как на грех, ни минуты времени…
— Любовника завела? — насмешливо спросил Франсис.
— Опять ты за свое! За что ты на нее сердишься, чем она тебе досадила? Возможно, она и завела любовника, но тогда я бы не сказал, что она впуталась в неприятную историю… Представь себе, она напала на след чего-то, на мой взгляд, очень интересного, но чрезвычайно опасного…
— Так она и написала тебе?
— Да, написала, а с ней это бывает не часто… Она в П… По-моему, поехала туда, чтобы вспомнить былое, это своего рода паломничество… Гибель Рауля Леже ее потрясла. Этот парень был злым гением всех женщин. До сих пор неясно, какую роль он сыграл в самоубийстве Женни… Анна-Мария была очень близка с ним. Если бы ты видел ее после смерти Рауля! Так вот, она вернулась в тот самый поселок, когда там произошел один из тех случаев, каких сейчас во Франции немало; только на этот раз все развернулось у нее на глазах и в поселке, где она всех знает… Она встала кому-то поперек дороги, и боюсь, как бы ее не раздавили. Ведь и мне этот уголок хорошо знаком, там есть люди, примазавшиеся к Сопротивлению и готовые на все…
— Странная женщина, — задумчиво произнес Франсис… — Она и в самом деле меня раздражает. Эта примерная мать семейства, мещаночка с улицы Рен, периодически превращается в женщину без страха и упрека и орудует автоматом! Меня она раздражает.
Жако смотрел в окно, на лице его застыло какое-то неопределенное выражение… Он думал об отношениях между людьми, о том, что чужая душа — потемки, да и не только чужая… Франсис — красивый парень, ничего не скажешь, очень красивый… Было ли что-нибудь между ним и Аммами в ночь иллюминации?.. Так он никогда и не узнает. Анна-Мария… ее внимательные и спокойные глаза, контраст между необычайно тонкой талией и грудью… Да, да, именно этот контраст… Прежде он никогда об этом не думал…
— Тебя она раздражает, — сказал он. — Но, во-первых, откуда ты взял, что она стреляет из автомата? Да ничего подобного… Вся беда в том, что стреляют другие: люди, которые не желают сложить оружия, хотя перед ними уже нет врага. Их-то и используют, можешь не сомневаться. Что прикажешь делать с теми, кто не хочет больше служить по канцеляриям? Это большая трагедия — люди, которые вдруг поняли самих себя, поняли, кто они такие… Теперь они воображают себя крестоносцами… Чтобы не умереть с тоски и показать себя, им во что бы то ни стало требуется крестовый поход. Какой именно предлог им для этого подсовывают — поговорим в другой раз… — Он взглянул на часы. — Но вернемся к Аммами… Она словно зрачок, который расширяется и сужается автоматически, в зависимости от освещения… Сколько ей ни тверди, что где-то рядом горит свет, она не реагирует. У этой сверхнормальной женщины рефлекс проявляется лишь тогда, когда свет падает прямо на нее, а сейчас он как раз ударил ей прямо в глаза, и она немедленно отреагировала.
— То есть?
— Двух парней, бывших макизаров, обвинили в убийстве и посадили. Анна-Мария пишет мне, что надо добиться их освобождения, что они не виноваты… В их защиту и проводится кампания, не дают покоя даже высокопоставленным лицам, боюсь, все это может плохо кончиться… Анна-Мария весьма разумная женщина, но она не представляет себе, какая перед ней стена… Боюсь, как бы ее там не убили, в ее письме есть совершенно невероятные вещи. Но если бы ты знал, сколько у меня дел в Париже…
Казалось, Жако действительно был в затруднении. «Какой он хороший!» — подумал Франсис и с нежностью посмотрел на крупную голову Жако, на его голубые глаза, которые казались такими неуместными на этом мужественном лице с дубленой кожей… Мешковатый, сутулится, и трудно предположить, что он силен, как бык, и что эти толстые пальцы на редкость ловкие… Как он предан своим друзьям! Франсис был человеком чувствительным и порывистым.
— Я обожаю тебя, Жако, — сказал он, — но и в дружбе надо иметь чувство меры. Неужели ты оставишь все дела и бросишься выручать Анну-Марию! Там, на месте, хватит людей, чтобы заняться ею, не беспокойся! К тому же, я уверен, что она преувеличивает, как все женщины.
Жако — человек спокойный и уравновешенный. Отчего же ему стало вдруг так невыносимо жалко и Франсиса, и всех этих людей, суетившихся в кафе и на улице… Нет, Анна-Мария не преувеличивает… Они в самом деле сироты, обреченные на заклание люди… Кто даст им совет, кто защитит их, этих непослушных, плохо воспитанных детей! «Нельзя людей заставить быть счастливыми насильно!..» — говорила Анна-Мария.
— В наше время нет ничего неправдоподобного, — сказал Жако, — все может случиться… Мы по уши увязли в нечистотах, и нас уже ничем не удивишь… Разразись завтра война…
— Не говори таких ужасов! — оборвал его Франсис… — А тут еще ученые навязали нам эту подлую бомбу!
— Ну знаешь, ученые здесь ни при чем… Не будем ломиться в открытую дверь… Официант!.. Мне пора домой…
XXXII
Лето стояло плохое, но все же это было лето, хотелось подышать воздухом, а куда поехать — никто не знал… Жако встретился с Анной-Марией на террасе кафе «Мир». Она вернулась утром и немедленно позвонила ему. Теперь Жако с нежностью смотрел на ее загорелое лицо, на оттенявшие глаза веснушки. Она похудела, вертикальная морщинка между бровями стала еще заметнее, эпитет «осиная» как никогда подходил к ее талии, а по сухой глянцевитой коже рук и ног видно было, что Анна-Мария отвыкла от перчаток и чулок. Жако не поехал в П., он ничего не мог поделать, слишком много работы, ему никак нельзя было отлучиться из Парижа. Тогда она попросила его предпринять кой-какие шаги в Париже, и теперь он докладывал ей, к чему привели его хлопоты:
— Ничего я не добился, ничего… Мне лишь подтвердили, что владелец гаража своевременно заявил об имеющемся у него оружии и что оно хранится у него с тысяча девятьсот сорок четвертого года. Это склад ФФИ.
