Вскоре после этого явились сваты, пригласили дружек, приехал с княжьим поездом жених, справили свадьбу, и семь, дней гости ели, пили, пели песни, плясали и веселились.
И я там был, мёд, пиво пил, ибо ведь так должно кончаться всякое старое предание.
ДОПОЛНЕНИЕ
Исторические легенды
Как о событиях младенческих лет, трудно рассказать и о первых таинственных днях роста и развития человечества, которые не имели свидетелей, дабы о них поведать. Как дитя, появившись на свет, буйно растёт и быстро набирается сил, так и народ во мраке первобытности, — одарённый ещё всею мощью, вынесенной из колыбели, — непостижимым образом формируется для своих будущих деяний.
Оттого нет ничего труднее, чем приподнять завесу, покрывающую далёкое прошлое народа. Такие эпохи оставляют по себе мало памятников и следов. Только аналогия, сравнение, некоторые постоянные законы, по которым существует человечество, позволяют делать какие-то выводы.
Из семей вырастают роды, племена, общины — наконец, народы; но этот таинственный процесс невозможно проследить на фактах, и эмбриология народа навсегда останется лишь вероятностью, гипотезой.
История славян долгое время была покрыта почти непроницаемой тьмой: никто о них ничего не знал, никто не упоминал. В этом безмолвии, когда лишь некоторые указания, наличие некоторых характерных черт заставляют догадываться об их существовании, на тех же самых землях, на которых они позднее выступят, множились бесчисленные племена, с единым языком, близкие по крови, то неизвестные и ото всех сокрытые, то ошибочно причисляемые к другим племенам.
В Геродотовой «Скифии»[72] мы видим славянство ещё в пелёнках; таким же мы находим его и значительно позднее в «Германии» Тацита[73]. Это не случайность.
В то время как другие племена и народы добивались славы и. известности, славяне желали покоя и таились в тиши, — находя у домашнего очага всё, что им было необходимо для жизни.
Их первое появление на исторической арене соответствует их характеру в прошлом.
Прислушаемся к тому свидетельству о них, которое имеет в себе что-то мистически волнующее, если принять во внимание, что в нём славяне впервые явили себя миру.
Около 629 года Феофилакт Симокатта[74] пишет: «На следующий день королевской стражей были схвачены трое мужей, родом славяне (Sklabenoi). Они не имели при себе ни мечей, ни другого оружия, а несли в руках гусли и, кроме них, ничего при себе не имели. И король (византийский император Маврикий[75] расспрашивал их о народе, к которому они принадлежали, и где он расселился и почему они бродят около римских границ. Они же ответили, что родом они славяне, что живут они на побережье Западного океана[76] и что хакан (хан аваров) отправил послов в их края, чтобы заручиться военными подкреплениями, посылая многочисленные дары властителям народа. Властители эти дары приняли, но заключить союз не захотели, утверждая, что для них обременительна дальность похода; ныне пойманных отправили к хакану, чтобы принести свои оправдания. И действительно, они совершили это путешествие за пятнадцать месяцев. Но хакан, пренебрегая правами послов, решил помешать их возвращению на родину. Они же, наслышавшись о прославленном богатствами и человечностью (как можно смело утверждать) римском народе, воспользовались удобным случаем и бежали во Фракию[77].
Далее они говорили, что ходят с гуслями, ибо не привыкли опоясываться мечами, так как страна их не знает железа и это позволяет им жить в мире и согласии, и потому они играют на гуслях, не умея трубить в трубы. Ибо, кому чужда война, надлежит тому — говорили они — обратиться к музыкальным упражнениям. Слыша это, самодержец полюбил этот народ, почтил их, единственных среди всех варваров, которым с ним довелось столкнуться, радушным приёмом и, восхищаясь их ростом и дородностью, отослал в Гераклею»[78].
В таком идеальном свете предстаёт перед нами в первый раз это не знающее мечей племя славян, идущее с песней и гуслями по белу свету, держа путь к хану аваров, ко двору императора Маврикия.
Тот же самый характер древнего славянского общества, миролюбивого и неопытного в войнах, подтверждает Иордан[79], когда пишет о них: «armis disperiti»[80]. В этой тиши под звуки песни формируется некое идеальное общество, институты которого, позднее испортившиеся и извратившиеся в результате соприкосновения с другими народами, обнаруживают подлинную и высоко развитую цивилизацию. Чем глубже мы познаем таинственный быт этого народа, тем более идеальным, он нам представляется.
Вера в единого бога, единобрачие, чистота нравов, уважение к чужой собственности, развитое здесь до такой степени, что дома не нуждались в запорах, безграничное гостеприимство, патриархальный образ правления, организация общин и соединение их между собою на манер федерации — все это у самых истоков древнего славянства — совершенно очевидно (Смотри Пркопия[81]). Как только войны, необходимость обороняться от врагов и носить оружие, вторжение чуждых понятий и обычаев нанесли брешь в этом цельном славянском организме, немедленно наступает процесс его разложения, порчи и формирования чего-то, что должно было соответствовать жизни, условиям, свойственным окружению славянства. Остались только обломки давней организации, которая, утратив самобытную силу к дальнейшему развитию, должна была претерпевать кризис нового преобразования.
Только изолированность, в какой жили славяне, позволяла им формироваться согласно с их природой и творить собственную цивилизацию: столкновение с чужими племенами меняет это условие.
Нет ни малейшего сомнения, что в первое время подобный кризис всегда вызывает в народном организме упадок и ослабление, отречение, временное безумие.
В борьбе славянства, особенно с германскими племенами, обнаруживаются положительные качества этого древнего организма, которые превозносили даже недруги; как первое следствие новой цивилизации появляются бессилие, болезнь, падение. Они утрачивают то, что выработали в себе сами, и не могут сразу освоить того, что приходит к ним в форме, мало понятной им и не соответствующей их природе.
Эти гусляры, не знающие мечей, в течение многих веков — проявляют свою натуру и, оставаясь мечтателями, дают себя покорять, завоёвывать, порабощать.
В позднейшие века разные славянские племена подвергаются влияниям различных соседей, климата, условий жизни и формируются обособленно. Славянство делится даже не на народы, а на бесчисленные мелкие группы, которые необходимость обороняться объединяет в небольшие союзы. Это и есть та таинственная эпоха, когда возникают элементы, из которых будет состоять Лехия.
Над этой второй колыбелью Польши царит все тот же мрак, который окутывает истоки славянства. И тут и там историческим материалом являются предания, легенды, то есть поэзия, а также предметы, извлекаемые из земли при раскопке курганов, хотя определить точно эпоху памятника крайне трудно.
Почти вплоть до той минуты, когда принявшая христианство Лехия впервые предстаёт сначала в борьбе, а затем в союзе с германцами, — мы не имеем о ней никаких сведений, кроме смутных преданий.
И даже эти предания мы черпаем ныне не из первоисточника — не из уст народа, который их позабыл, — а со страниц хроник[82], где они записаны неверно, ибо хронисты старались создать нечто отвечающее понятиям своего века.
Все наши исследователи соглашаются в том, что предания о первоначальной истории народа представляют собой смесь элементов различного происхождения, склеенных в бесформенное целое. Однако из них можно кое-что извлечь, как из обломков, найденных в могильниках.
Нет сомнения, что история Лешеков, Попелей, предания о Ванде, Краке и т. п. относятся к определённым поворотным пунктам и решающим сдвигам в прошлом народа, а вернее — его составных частей, так как до Пяста и его потомства не существует даже понятия о какой-либо государственной целостности. В глубине пущ, в тиши лесов только ещё начинают создаваться небольшие первичные группы, которые, объединившись, образуют впоследствии государство Болеслава.
Хронисты вначале не умеют даже одинаково назвать страну, которая у них именуется то страной полян, то ляхов и лехов. Когда это государство внезапно в правление Мешко[83] и его сына Болеслава[84] вступает на историческую арену, мы догадываемся, что этому вступлению должно было предшествовать внутреннее становление государства, определившее его жизнеспособность.
Длугош[85] создавая в XV веке историю Польши согласно современным ему идеям, записал и систематизировал предания, предшествующие исторической эпохе так же произвольно и некритически, как и более поздние предания, в соответствии с понятиями своего времени. Этого ему нельзя ставить в вину, ибо каждому поколению должно казаться, что оно является исключительным обладателем истины.
