– С этим нечего было спешить, — заявил хозяин, как всегда не очень приветливо.
– Конечно, можно было и не спешить. Но мне хотелось скорее передать вам вот эти гостинцы.
– Это ведь бониты?
– Да, ими славится моя родина.
– Может быть, твоя родина и славится ими, но их сколько угодно в Токио. — Хозяин взял самый большой ломоть и поднес к носу.
– По запаху качество бонита определить нельзя, — заметил Кангэцу-кун.
– Наверное, они славятся у вас величиной…
– А вы попробуйте на вкус.
– Это само собой, но вот здесь я вижу что-то странное, эта сторона как будто примята.
– Вот потому-то я и хотел принести их вам поскорее.
– Почему?
– Как почему? Ведь это же мыши отъели.
– Ну, тогда уволь. Еще съешь и чумой заболеешь…
– Да нет, не беспокойтесь! Это ничего, когда объедено так немного.
– Где это мыши объели?
– На корабле.
– Как на корабле? Почему?
– Мне некуда было их девать, и я положил их вместе со своей скрипкой. И в тот же вечер мыши их объели. Да не только бониты, они и скрипку приняли за бонит и тоже погрызли.
– Что за дуры эти мыши. Они, пока жили на корабле, видно, совсем перестали понимать что к чему. — Хозяин опять уставился на ломти бонита.
– Ну, мыши, наверное, везде дуры, где бы они ни жили. Я боялся, что и в пансионе мыши пронюхают о том, что у меня есть бониты, а потому на ночь прятал их себе под спину.
– Это, знаешь ли, немного нечистоплотно.
– Вот я и прошу перед употреблением в пищу слегка их помыть.
– Слегка помыть — от этого они чище не станут.
– Тогда, я думаю, можно почистить их пеплом.
– Скрипку ты тоже с собой в постель брал?
– Скрипка слишком велика, чтобы класть ее с собой, но…
– Что, что? — громогласно попросил Мэйтэй, отрываясь от игры. — Ты спал в обнимку со скрипкой? Вот это я понимаю, вот это утонченность! «Весна идет, и прижимаешь к сердцу хотя бы биву[180]». Даже стихи такие есть. Но так было в древности. А гении нашего нового времени, разумеется, должны превзойти древних и будут спать не с бивой, а со скрипкой. «В долгие ночи ласкает меня рядом лежащая скрипка». Тофу-кун, можно так сказать новыми стихами?
Тофу-кун очень серьезно отозвался:
– Новые стихи — это вам не хайку. На ходу их не сочинишь. Зато когда они готовы, в них так и чувствуется свежий, живой дух.
– Ах, вот как? А я-то думал, что духов вызывают с помощью возжигания курений! К новым стихам их, значит, тоже приспособили? — Мэйтэй уже забыл об игре.
– Не болтай, а то опять проиграешь! — сказал хозяин.
Но Мэйтэй и бровью не повел.
– Какой может быть разговор о проигрыше, когда противник уже не может пошевелиться, как осьминог в сетях. Вот я со скуки и вмешался в ваш разговор.
Докусэн-кун сказал раздраженно:
– Ход твой. Я тебя жду, а не ты меня!
– Да? Ты разве уже пошел?
– Давно пошел.
– Куда?
– Вот сюда.
– Ага. «И, пешку поставив, он проиграл». В таком случае мы… мы… мы… Ого, уже вечер наступает! Что-то я не вижу хорошего хода. Ладно, так и быть. Ходи еще раз.
– Да кто же так играет?
– Ну, раз никто так не играет, пойду… Так. Вот сюда походим, в этот уголочек… Кангэцу-кун, мыши были так непочтительны к твоей скрипке только потому, что она у тебя дешевая. Тебе следует купить подороже. Хочешь, я выпишу тебе старинную, этак трехсотлетнюю, из Италии?
– Пожалуйста, очень прошу вас. А заодно уж и заплатите.
– Да на что может годиться такое старье? — сердито проговорил хозяин.
– Ты приравниваешь старье человеческое к старым скрипкам? Если даже человеческое старье ценится высоко, как, например, Канэда, то о скрипках и говорить не приходится. Скрипка чем старее, тем лучше. Ну, Докусэн-кун, ходи скорее, прошу тебя.
– Невозможно играть с таким суматошным типом, как ты. Даже подумать не даешь. Ну, делать нечего, пойдем сюда.
– Ох, пошел все-таки сюда! Какая жалость… Я не думал, что ты сюда пойдешь. Специально тебя отвлекал. Не помогло.
– В этом нет ничего удивительного. Если б ты хоть играл, а то только жульничаешь…
– В этом как раз и заключается способ монаха Хонъин, Канэда и всех современных джентльменов. Эй, Кусями-сэнсэй! Разве не видно сразу, что Докусэн-кун в Камакура объелся тухлых маринадов? Ничем его не пронять. Достоин большого уважения. В го играет скверно, однако держится спокойно.
– А ты бы брал с него пример, — отвечает хозяин, не оборачиваясь. Мэйтэй показывает ему в спину громадный красный язык. А Докусэн-кун, ни на что не обращая внимания, опять торопит партнера:
– Твой ход!
Тофу-кун спросил Кангэцу-куна:
– Ты давно начал заниматься игрой на скрипке? Я вот тоже хочу заняться. Говорят, это очень трудно.
– В общем, играть может научиться всякий.
– Ведь это тоже искусство, — с надеждой в голосе сказал Тофу-кун. — У кого есть способности к стихам, тот и музыку освоит быстро, как ты думаешь?
– Попробуй. Мне кажется, у тебя получится.
– Ты когда начал?
– Еще в колледже… Сэнсэй, я вам не рассказывал, как я начал заниматься музыкой?
– Нет, не рассказывал.
– Вероятно, в колледже был преподаватель, игравший на скрипке? — предположил Тофу-кун.
– Ну что ты, какой там преподаватель. Я самоучка.
– Ты просто гений.
– Ну, самоучка — это не обязательно гений, — обиженно сказал Кангэцу-кун. Кажется, один только Кангэцу-кун способен обижаться, когда его называют гением.
– Хорошо, пусть будет так. Расскажи, пожалуйста, как ты научился играть. Мне тоже хочется научиться.
– Могу рассказать. Рассказывать, сэнсэй?
– Ну, рассказывай.
– Теперь часто можно увидеть на улицах молодых людей со скрипками в футлярах. Но в мое время в колледже не было ни одного человека, который бы занимался европейской музыкой. Тем более в нашем провинциальном колледже, где было все так скромно, что мы не имели даже нормальной обуви…
– Ого, — сказал Мэйтэй, — там рассказывают что-то интересное, Давай кончать, Докусэн-кун. Будет с нас.
– Но мы же еще не закончили. Есть еще свободные клетки.
– А ну их. Дарю их тебе.
– Мало ли что ты даришь. Я не могу их так просто взять.
– Ты такой аккуратный, что совсем не похож на йога. Ну ладно, будь по-твоему, давай заканчивать… Что это ты такое интересное рассказываешь, Кангэцу-кун? Это про колледж, где ученики ходили на занятия босиком?
– Да нет, ничего подобного.
– Да, да, я слышал еще, что у учеников там страшно огрубели пятки. Это оттого, что они босиком занимались военной подготовкой.
– Ну вот еще. Кто это вам говорил такие вещи?
– Какая разница — кто? Говорили, и всё. И еще говорили, что там ученики подвешивают к поясу комок риса, который съедают в школе на завтрак. Вернее, не съедают, а пожирают. В середине комка спрятана маринованная слива. Так вот, чтобы добраться до этой сливы, они с быстротой молнии пожирают несоленый рис. Очень энергичные молодцы, правда? Такие должны прийтись тебе по вкусу, Докусэн-кун.
– Отличные нравы. Скромные и здоровые.
– Есть нечто еще более отличное. Один мой друг служит в тех краях. Однажды он решил купить пепельницу знаменитого резчика с его, резчика, факсимиле. И что же? Сколько он ни искал, оказалось, что там нет не только пепельниц знаменитых резчиков, но и вообще никаких пепельниц. Он спросил, почему не продаются пепельницы, и ему ответили, что незачем продавать, когда каждый может сам вырезать ее из куска бамбука. Это тоже говорит о скромных и здоровых нравах, верно, Докусэн-кун?
– Все это так, однако…
– Однако, однако, однако… Хватит с меня. Я был изумлен, когда услыхал об этом. Поэтому достойно всяческой похвалы, что Кангэцу-кун научился играть на скрипке самоучкой в таком глухом месте. В книге «Кидзи» о таких сказано: «Одинок и гениален». Ты одинок и гениален, Кангэцу-кун.
– Ничего я не одинок и не гениален.
– Ну, тогда ты великий скромник… Что? Считать пешки? Не желаю, не приставай. Я и так знаю, что проиграл.
– Но ведь нужно знать точно.
– Вот и считай сам. Я не счетовод. Извиняюсь. Предки не простят мне, если я не выслушаю рассказ гения нашего времени о том, как он учился играть на скрипке.
И Мэйтэй, покинув Докусэн-куна, подсел к Кангэцу. Докусэн-кун старательно заполнил часть свободных мест белыми камешками, часть черными и принялся считать про себя, шевеля губами. А Кангэцу продолжал рассказывать:
– Нравы в наших краях очень жестокие, и чтобы не уронить свой престиж в глазах учеников из других провинций, наши ученики расправлялись с мягкотелыми очень жестоко. Дело доходило до самосудов, и мне приходилось очень тяжело.
– Действительно, настоящие грубияны, — сказал Мэйтэй. — Во-первых, зачем они носят синие без рисунка шаровары? Это уже снобизм. И все они такие смуглые, даже черные. Это, наверное, от морского ветра. Мужчина еще ничего, а уж женщине такой цвет кожи совсем не идет.
