— А мы поженимся?
— Поженимся — когда-нибудь.
— Ты говорил, что совсем скоро! — сердито крикнула она.
— Как скоро, так сейчас.
— Ты же обещал! — Его пальцы забрались еще выше. — Отстань! — крикнула она. — Ты говорил, мы поженимся.
— Ну и поженимся.
— А теперь собрался уезжать?
Эл спросил:
— А чего ты разволновалась? Забеременела, что ли?
— Нет.
Эл рассмеялся.
— Выходит, я даром время терял.
Она вздернула подбородок, вскочила.
— Хорошо, Эл Джоуд! Ты больше ко мне не лезь. Я на тебя и смотреть не стану.
— Брось. Ну что еще выдумала!
— Вообразил о себе бог знает что. Ишь — удалец выискался!
— Ну подожди.
— Думаешь, я буду с тобой гулять? Как бы не так. Будто у меня других нет!
— А ты подожди.
— Убирайся!
Эл вдруг подался вперед, схватил ее за щиколотку и рванул к себе. Она упала, он обнял ее и зажал ей рукой злобно кривившийся рот. Она пыталась укусить его, но он сдержал ее другой рукой, а ладонь выгнул чашечкой. И через минуту она затихла, а еще через минуту они уже смеялись, лежа в сухой траве.
— Мы скоро вернемся, — сказал Эл. — Я привезу много денег. Поедем с тобой в Голливуд, будем ходить в кино.
Она лежала на спине. Эл нагнулся над ней. Он увидел черные облака, отражавшиеся в ее глазах, и он увидел в ее глазах яркую ночную звезду…
— Поедем на поезде, — сказал Эл.
— А когда это будет? — спросила она.
— Ну, может, через месяц, — ответил он.
Сумерки сгустились; отец и дядя Джон сидели на корточках у крыльца конторы, где собрались и другие главы семейств. Перед глазами у них была ночь и неизвестное будущее. Маленький управляющий в потертом белом костюме стоял, облокотившись на перила крыльца. Лицо у него было усталое, осунувшееся.
Хастон повернулся к нему.
— Вы бы пошли вздремнуть, мистер.
— Да, не мешает. Сегодня ночью в одной палатке у третьего корпуса были роды. Я скоро стану настоящей повивальной бабкой.
— Надо уметь и это, — сказал Хастон. — Женатому человеку все надо уметь.
Отец сказал:
— Мы завтра уезжаем.
— Вот как? Куда же?
— Думаем, дальше на север. Может, устроимся на сбор хлопка. Сидим без работы. Есть нечего.
— А там есть работа? — спросил Хастон.
— Не знаю, но ведь тут-то ее наверняка нет.
— Немного погодя будет, — сказал Хастон. — Мы решили ждать.
— Уезжать не хочется, — продолжал отец. — Народ здесь хороший… уборные и все такое прочее. Да ведь кормиться-то надо. Бак у нас заправлен. Куда-нибудь доберемся. Мы здесь мылись каждый день. Я в жизни таким чистым не ходил. И ведь чудно́ — раньше мылся только раз в неделю, а по́том от меня не пахло. А теперь — пропустишь день, и от тебя разит. Отчего бы это? От частого мытья, что ли?
— Может, ты раньше просто не замечал этого? — сказал управляющий.
— Все может быть. Не хочется уезжать.
Маленький управляющий стиснул виски ладонями.
— Чует мое сердце, будет сегодня ночью еще один новорожденный, — сказал он.
— У нас в семье тоже скоро ожидается, — сказал отец. — Здесь бы ей лучше было рожать. Куда лучше.
Том, Уилли и метис Джул, болтая ногами, сидели на краю танцевальной площадки.
— А я табачку раздобыл, — сказал Джул. — Закурим?
— С удовольствием, — сказал Том. — Я век не курил. Он аккуратно свернул папиросу, стараясь не просыпать табак.
— Жалко вас провожать, — сказал Уилли. — Вы люди хорошие.
Том закурил.
— Я много над этим думал — уезжать, оставаться? Поскорее бы осесть где-нибудь.
Джул взял у него свою пачку табака.
— Да, плохо нам живется, — сказал он. — У меня дочка маленькая. Думал, пошлю ее в школу. А какая там школа, когда подолгу нигде не задерживаешься. Поживешь немного в одном месте, и надо тащиться дальше.
— Хоть бы нам в эти Гувервили не пришлось заезжать, — сказал Том. — Я в одном натерпелся страху.
— А что, понятые донимали?
— Боялся, как бы не убить кого, — ответил Том. — Мы и побыли-то в нем совсем недолго, а я просто кипел весь. Приехал понятой, забрал моего приятеля, — а за что? Тот ему слово поперек сказал. Я просто еле сдерживал себя.
— А ты бастовал когда-нибудь? — спросил Уилли.
— Нет.
— Я все думаю: почему понятые у нас в лагере не бесчинствуют? Неужели же их удерживает тот маленький из конторы? Нет, сэр, тут дело не в этом.
— В чем же? — спросил Джул.
— А в том, что мы действуем сообща. Понятой если протянет лапу, так не к одному человеку, а ко всему лагерю. А на это он не осмелится. Нам только крикнуть, все двести человек прибегут. Тут один организатор из союза собрал народ у дороги. Говорит, так повсюду можно сделать. Держись друг за дружку — и только. С двумястами человек шутки плохи. Они одиночек выхватывают.
— Ну, хорошо, будет союз, — сказал Джул. — Но ведь без вожаков не обойдешься. А схватят вожака — и союз твой поминай как звали.
— Когда-нибудь придется над этим подумать, — сказал Уилли. — Я здесь уже целый год, а заработная плата падает на глазах. Сейчас семью никак не прокормишь, и день ото дня все хуже и хуже. Что ж нам, сидеть сложа руки и голодать? Просто не знаю, что и делать. Лошадей кормят, даже если они стоят без работы, хозяину и в голову не придет морить их голодом. А вот когда на него работают люди, плевал он на них. Выходит, лошадь дороже людей? Не понимаю я этого.
— Мне уж и думать не хочется, — сказал Джул. — А думать надо. Вот у меня дочка. Сами знаете — красавица. Ей здесь даже приз выдали за красоту. А что с ней дальше будет? Худеет не по дням, а по часам. Смотреть на нее больно. Красавица… Я под конец не выдержу и что-нибудь такое сотворю!..
— Что? — спросил Уилли. — Что ты сотворишь — пойдешь на воровство, сядешь в тюрьму? Убьешь кого-нибудь, угодишь на виселицу?
— Не знаю, — сказал Джул. — У меня ум за разум заходит. Просто ум за разум заходит.
— А я здешние танцы еще не раз вспомню, — сказал Том. — Такие редко где бывают. Что ж, пора спать. Всего вам хорошего. Еще повстречаемся. — Он пожал им руки.
— Обязательно повстречаемся, — сказал Джул.
— Ну, всего вам хорошего. — Том ушел и скрылся в темноте.
В темной палатке Джоудов на матраце лежали Руфь и Уинфилд, а мать пристроилась рядом с ними. Руфь шепнула:
— Мать…
— Что? Ты еще не спишь?
— Ма… а там, куда мы едем, будет крокет?
— Не знаю. Спи. Завтра рано вставать.
— Тогда лучше здесь остаться, где есть крокет.
— Ш-ш!
— Ма, а Уинфилд сегодня побил одного мальчика.
— Нехорошо.
— Я знаю. Я ему так и сказала. Он его по носу ударил. Ух, черт! Кровь так и полилась.
— Не надо такие слова говорить. Нехорошо.
Уинфилд повернулся к ним лицом.
— Он обозвал нас Оки, — с ненавистью сказал Уинфилд. — А про себя говорит: я не Оки, я из Орегона. А вы, говорит, поганые Оки. За это я его и побил.
— Ш-ш! Это нехорошо. Пусть его дразнит, тебе-то что?
— А я не хочу, — злобно сказал Уинфилд.
— Ш-ш! Спите.
Руфь сказала:
— Ты бы видела — кровь как брызнет, всю рубашку ему залила.
Мать выпростала руки из-под одеяла и легонько хлопнула Руфь пальцем по щеке. Девочка замерла на минуту, потом шмыгнула носом и беззвучно заплакала.
В санитарном корпусе, в двух смежных уборных, сидели отец и дядя Джон.
— Хоть напоследок подольше посидеть, — сказал отец. — Хорошие уборные. Помнишь, как ребятишки перепугались, когда в первый раз спустили воду.
— Я сам первое время трусил, — сказал дядя Джон. Он аккуратно подтянул штаны к коленям. — Плохо мне, — сказал он. — Чувствую, опять согрешу.
— Не согрешишь, — сказал отец. — Денег-то нет. Крепись. Грех обойдется доллара в два, не меньше, а где их сейчас возьмешь?
— Да, верно… Только у меня и мысли грешные.
— Ну что ж. Это можно и бесплатно.
— Все равно грех, — сказал дядя Джон.
— Зато дешево, — сказал отец.
— А ты не шути с грехом.
— Я не шучу. Валяй греши. С тобой всегда так: тут черт-те что делается, а ты носишься со своими грехами.
— Знаю, — сказал дядя Джон. — Со мной всегда так. Но вы и половины моих грехов не знаете.
— Держи их про себя.
— Вот и с уборными тоже — сижу, и все мне чудится, будто это грех.
— Тогда ходи в кустики. Ну, подтягивай штаны, пойдем. Надо спать ложиться. — Отец продел руки в проймы комбинезона и застегнул пряжку. Он спустил воду и долго стоял, задумчиво глядя, как она бурлит в унитазе.
Было еще темно, когда мать разбудила свое семейство. В открытые двери освещенных по-ночному корпусов лился неяркий свет. Из соседних палаток доносились разнообразные похрапывания.
Мать сказала:
— Поднимайтесь, вылезайте отсюда. Пора ехать. Скоро уже рассветет. — Она подняла скрипучую затворку фонаря и зажгла фитиль. — Вставайте, вставайте.
