Кондуктор действительно стоял возле Горданова и приглашал его в вагон. Павел Николаевич стиснул руку Глафиры и шепнул ей:
– Ты бриллиант самых совершеннейших граней! Бодростина, смеясь, покачала отрицательно головой.
– Что? Разве не бриллиант?
– Я-н-т-а-р-ь! – шепнула она, оглядываясь и слегка надвигая брови над улыбающимся лицом.
– Почему же не бриллиант, почему янтарь? – шептал, выглядывая из вагона, развеселившийся Горданов.
– Потому что в янтаре есть свое постоянное электричество, меж тем как бриллиант, чтобы блеснуть, нуждается в свете… Я полагаю, что это, впрочем, совсем не интересно для того, кого заперли на защелку. Adieu![165]
Поезд тронулся и пополз.
– Sans adieu! Sans adieu! Je ne vous dis pas adieu![166] – крикнул, высовываясь назад, Горданов.
Бодростина только махнула ему, смеясь, рукой и в том же самом экипаже, в котором привезли сюда из гостиницы Горданова, отъехала на дебаркадер другой железной дороги. Не тяготясь большим крюком, она избрала окольный путь на запад и покатила к небольшому пограничному городку, на станции которого давно уже обращал на себя всеобщее внимание таинственный господин потерянного вида, встречавший каждый поезд, приезжающий из России.
Господин этот есть не кто иной, как злополучный Иосаф Платонович Висленев, писавший отсюда Горданову под псевдонимом покинутой Эсперансы и уготованный теперь в жертву новым судьбам, ведомым лишь Богу на небе, да на земле грешной рабе его Глафире.
Глава двенадцатая
Указ об отставке
Мы не погонимся за нашими путешественниками: пусть они теперь едут каждый своим путем-дорогой, пока не достигнут пунктов, на которых должны продолжать свои «предприятия», а сами мы вернемся назад в губернское захолустье, где остались следы сокольего перелета Горданова.
В то самое время, как Павел Николаевич катил на север, соображая: насколько он прочитан Глафирой и насколько он сам мог прочитать ее; в то время, как Глафира несется на запад, лежа в углу спокойного купе, в положении наших провинциальных друзей нарушилась тягостная неподвижность, и первые признаки этого движения были встречены и приняты Ларисой.
Тот короткий осенний день, когда главные наши предприниматели разъехались из Москвы в разные стороны, в покинутой ими провинции рано заключился темными ненастными сумерками. В пять часов после обеда мрачные от сырости дома утопали в серой проницающей мгле. Ветер не дул, не рвал и не свистел, а вертелся и дергался кое-где на одном месте, будто сновал частую основу. Поснует, похлопает ставней, словно бедром, и перелетит дальше, и там постучит, помаячит и опять пошел далее. Крупный мокрый снег то сыпнет, как из рукава, то вдруг поредеет и движется, как скатывающаяся кисея, – точно не то летит сова, не то лунь плывет.
В полутемной комнате, где лежал больной Подозеров, сумерки пали еще Транее: за густыми суконными занавесками, которыми были завешаны окна, свет померк еще ранее. Благодаря защите этих же занавес, здесь не так была слышна и разгулявшаяся на дворе непогода. Напротив, шум непогоды, доходивший сюда смягченным через двойные рамы и закрывающие их волны сукна, навевал нечто успокаивающее и снотворное. Поскрипит, поскрипит тихонько за углом на своих петлях старая решетчатая садовая калитка, крякнет под окном на корне старая яблоня, словно старуха, отбивающаяся от шаловливого внука, – и все затихнет; мокрый ветер уже покинул яблоню и треплет безлиственные прутья березы. Но вот и эта отделалась: ее мокрые голые прутья стегнули по закрытой ставне окна и, опустясь, зашумели; береза точно ворчит во сне, что ей мешают спокойно погрузиться в свою полугодовую спячку, пока затрещит над нею в высоком небе звонкий жаворонок и возвестит, что пора ей проснуться, обливаться молоком с макушки до низу и брызгать соком чрез ароматную почку.
Стоит человеку задремать под этот прибой и отбой стихийных порывов, и его готов осесть целый рой грез, уносящих воображение и память в чудную область мечтаний.
Подозеров почти впервые после разразившейся над ним катастрофы спал приятно и крепко. В убаюканной голове его расчищался понемногу долго густевший туман, и тихое влияние мысли выясняло знакомые облики и проводило их в стройном порядке. Пред ним двигалось детство, переходя, как на туманном стекле панорамы, из картины в картину, и вот она, юность, и вот они, более зрелые годы. Вот наконец и о н а. В знойном пространстве, на зыбких качелях колеблется Лара… Что хочет сказать ее неразгаданный взгляд? чем дышит эта чудная красота, и что в ней не дышит? Призрак чудесный! и зачем она вправду не призрак? Зачем этот толчок и жгучая боль возле больного сердца? Зачем тонкие, слегка посиневшие веки больного зашевелились, как оживающая весной оса, и медленно ползут кверху? Ему, очевидно, больно. Пробужденные глаза его видят в полумраке закрытой щитком лампады всю укутанную сукном комнату.. Ее здесь нет; нет ее, нет и тревог, которые родил этот призрак. Все тихо, как сон в царстве теней… Веет тихим, теплым покоем… Не в этом ли роде нечто будет в тот таинственный миг, когда разрешенный дух, воспрянув в смятении, взлетит над собственным покинутым футляром, и носясь в горе, остановится над тем, что занимало его на земле? Все это как будто знакомо, все это было тогда, но только не вспомнишь когда. Не вспомнишь причины, почему это так, а не иначе, отчего, например, шатаясь, шевелится эта стена, которою больному представляется сукно, закрывающее дверь. А движение все идет своим чередом. Вот занавеса распахнулась, и из-за нее выступили две тени. У одной из них в руках лампада, закрытая прозрачною ладонью. Что это за виденье? Вот эти тени взошли, остановились, вытянули вперед свои головы и, напрягая зрение, долго и пристально посмотрели на него, и потом неслышной стопой попятились назад и скрылись. Складки сукна снова упали, и опять вокруг густой полумрак. Блуждающий взор больного теперь не различает ничего в темном покое, хотя больной не один здесь, а у него есть очень интересный товарищ: в темном углублении, в головах у него, между окном и высоким массивным комодом, дремлет в мягком кресле Лариса.
Какая чудная поза! Как хороши эти сочетания Греза, в очертании рисунка, и Рембрандта, в туманном колорите! Но больной Подозеров не видит ни черных ресниц, павших на матовые щеки, ни этой дремлющей руки, в которой замерло знакомое нам письмо Горданова, – предательское письмо, писанное в утеху Бодростиной, а также и в других видах, известных лишь самому Горданову. Как могла спать Лариса, только что прочитав такие унизительные для ее самолюбия строки? да и спала ли она? Нет, состояние, в котором она находилась, было не сон. Получив около часу тому назад это письмо, она решилась вскрыть его только здесь, в комнате больного, который теперь казался ей гением-хранителем. Прочитав присланный ей Гордановым короткий и наглый указ об отставке, она уронила голову, уронила руку и потеряла сознание. Было ль жаль его?.. Нет. Любила ль она его?.. Бог весть, но она была сражена тем, что она, – красавица, которая не умела придумать себе достойной цены, – может быть пренебрежена и кинута как негодная и ничего не стоящая вещь! Она чувствовала в случившемся не только обиду, но и живую несообразность, которая требует разъяснения и выхода. Она ждала и жаждала их, и они не замедлили.
Глава тринадцатая
Собака и ее тень
За стеной, куда скрылись тени, началась шепотом беседа.
– И ты с тем это и пришла сюда, Катя? – внезапно послышалось из-за успокоившихся полос сукна.
Лариса тотчас же узнала голос генеральши Синтяниной.
– Да; я именно с этим пришла, – отвечал ей немножко грубоватый, но искренний голос Форовой, – я давно жду и не дождусь этой благословенной минутки, когда он придет в такой разум, чтоб я могла сказать ему: «прости меня, голубчик Андрюша, я была виновата пред тобою, сама хотела, чтобы ты женился на моей племяннице, ну а теперь каюсь тебе в этом и сама тебя прошу: брось ее, потому что Лариса не стоит путного человека».
– Горячо сказано, Катя.
– Горячо и праведно, моя милая.
– Ну, в таком случае мне остается только порадоваться, что мы с тобой сошлись на его крыльце, что он спит и что ты не можешь исполнить своего намерения.
– Я его непременно исполню, – отвечала Форова.
– Нет, не исполнишь: я уверена, что ты через минуту согласишься, что ты не имеешь никакого права вмешиваться таким образом в их дело.
– Ну, это старая песня; я много слыхала про эти невмешательства и не очень их почитаю. Нет, вмешивайся; если кому желаешь добра, так вмешивайся. А он мне просто жалости достоин.
Слышно было, как Форова сорвала с себя шляпу и бросила ее на стол.
– В этом ты права, – ответила ей тихо Синтянина.
– Да как же не права? Я тебе говорю, сколько я больная лежала да рассуждала про нашу Ларису Платоновну, сколько теперь к мужу в тюрьму, по грязи шлепаю, или когда здесь над больным сижу, – все она у меня из головы не идет: что она такое? Нет, ты расскажи мне, пожалуйста, что она такое?
