это смотрел полковник Уэдж, решивший прогуляться, чтобы усмирить разум, кипящий после встречи с лордом Эмсвортом.
Если бы подошли к нему и спросили: «Полковник Уэдж, испил ли ты горькую чашу?» — он бы резонно ответил: «Уж кто-кто, а я ее испил». Но нет, его ожидало еще одно испытание — какой-то взломщик без зазрения совести лезет в дом, не дождавшись ночи!
Вот почему давление его очень огорчило бы Э. Дж. Мергатройда. Ночью — да, рано утром — лезь, бывает. Но когда обитатели замка еще не переварили пятичасовые бутерброды… Полковник содрогнулся от негодования и дернул лестницу.
Она растянулась на траве — он побежал на генеральные квартиры, просить подкрепления.
2
После дядиного ухода Пруденс не сидела в комнате. Влюбленная девушка, терзаемая совестью, пишет так же быстро, как писал лорд Эмсворт на вокзальном телеграфе. Кончив письмо и пометив: «Г. Листеру, эскв.», она лизнула конверт и запечатала задолго до того, как сам эсквайр подошел к лестнице.
Теперь надо было найти горничную, с которой она успела завязать нежную дружбу, и подкупить ее; так что она пошла на поиски.
Вот почему, войдя в ее комнату, Генри никого не обнаружил. Точнее, так ему показалось, но вскоре он понял, что главное есть. На столе лежало письмо, которое автор благоразумно оставил до конца переговоров. При нынешнем положении в замке опасно носить с собой письма, когда выходишь на линию противника.
Генри Листер дрожащими пальцами открыл конверт и прочитал слова: «Мой дорогой, золотой, миленький Генри!» Почувствовал он примерно то, что чувствовал на футбольном поле, когда откормленные члены другой команды вставали с его живота. Разум подсказал ему, что, если девушка тебя не любит, она так не напишет.
Письмо было просто прекрасное — ни прибавить, ни убавить. Оно было настолько лестным, что кто-нибудь, скажем — леди Гермиона, решил бы, что речь идет о ком-то другом. Даже сам он, перечитав его сорок раз, удивлялся, что богоподобное создание — это он и есть.
Правда, к концу тон немного менялся. От чистой лирики он сворачивал к сводке военных действий. Речь заходила об ожерелье, но Генри Листер читал дивную сагу с неменьшим восторгом, признавая, что случилось самое истинное чудо. Он тоже пожалел было Фредди, который нечаянно превращался в футбольный мяч судьбы; но утешился той же мыслью, что и Галахад, а именно — насчет яичницы. Мало того, он тоже решил, что леди Гермиона скоро сдастся. Казалось бы, ничто не омрачало его радости.
Однако кое-что ее омрачило. За дверью послышались голоса, один из них — вышеупомянутой леди Гермионы.
— Ты уверен? — говорила она.
Ответил ей голос незнакомый, ибо Генри Листер еще не имел чести познакомиться с Эгбертом Уэджем.
— Да, старушка. Прислонил огромную лестницу и лезет, как фонарщик. Сам видел. Вон она, пойдем, посмотришь.
Какое-то время было тихо — видимо, говорившие смотрели из коридорного окна. Потом заговорила леди Гермиона:
— Поразительно! Да, это лестница.
— Полез на балкон, — сказал полковник, словно один из Капулетти, увидевший Ромео.
— А слезть не может.
— То-то и оно. Если бы он спускался по лестнице, мы бы его встретили. Значит, он в одной из комнат. Обыщем.
— Эгберт, не надо!
— Э? Что? Револьвер при мне.
— Не надо! Подожди Чарльза и Томаса. Что-то их нет.
— Хорошо, старушка. Спешить некуда. Мерзавец от нас не уйдет.
Когда беды обступили со всех сторон, рано или поздно наступает мгновение полной загнанности. Вспомним кабанов. Бывает это у индейцев. Пришло и к Генри.
Он не знал, кто такие Чарльз и Томас. Были они, заметим, лакеями и вносили в гостиную на наших глазах сливки и сахарную пудру. Сейчас, в людской, они без особого пыла слушали Биджа, который объяснял им, что именно от них требуется. Объяснял он обстоятельно, но они полагали, что странно ловить воров, когда самое время для чая с бутербродами.
Генри их не знал и узнать не хотел. Человек его силы и храбрости не испугался бы сотни Чарльзов с Томасами, тысячи полковников — боялся он леди Гермионы. Она побуждала его к действию, словно кактус, положенный в брюки.
Прежде всего он запер дверь. Потом поспешил к балкону. Полковник Уэдж считал, что мерзавцу не уйти; но он не учел, как воздействует на разум его супруга. Вдохновленный ею, Генри быстро понял, что на стенах бывают водосточные трубы, а там одну и увидел. Сердце у него упало. До нее было футов десять.
Для дрессированной блохи это пустяк. Раскланявшись с публикой, улыбнувшись друзьям в первом ряду, отряхнув с усиков пыль, она бы, конечно, воскликнула: «Алле-гоп!» — и прыгнула. Генри этого не мог. Когда-то один молодой человек летал на особой трапеции — но сколько лет он тренировался! Он не Генри.
Однако надежда не исчезла. Стену замка всплошную увивал плющ, на вид — успокоительно-крепкий. Но кто его знает! Покрасоваться всякий может, ты покажи на деле.
Так размышлял Генри, понимая, что в случае неуспеха окажется на траве, с виду жидкой и неприветливой. Он так и видел, что лежит бездыханный, словно человек из стихов Лонгфелло под названием «Excelsior».
Он взвешивал «за» и «против», когда услышал женский голос:
— Дверь закрыта. Он здесь. Взломайте ее, Чарльз!
В конце концов лежать бездыханным на траве — еще не самое худшее. Генри перекинул ногу через балконные перила и коснулся ею плюща.
Одновременно с этим Типтон, пробежав мимо стоявших в коридоре, юркнул к себе, словно кролик в норку.
3
Радостно хрюкнув, Типтон опустился в кресло. Сторонний наблюдатель заметил бы, что под пиджаком у него слева — какая-то штука, вроде большой шишки.
Когда Генри Листер, узнав все, что нужно, о Чарльзах, Томасах и револьверах, вышел на балкон и начал разглядывать плющ, Типтон покинул комнату Галахада, осторожно, словно кабан, который еще не загнан, но хотел бы не привлекать лишнего внимания. Он бежал по коридору, уже на втором этаже заметил группу, включавшую леди Гермиону, полковника, дворецкого и лакеев. То, что они глядели на соседнюю дверь, вызвало в нем не любознательность, но благодарность. Они стояли спиной к нему.
Теперь, в безопасности, он вынул фляжку, нежно на нее посмотрел и сделал пробный глоток. Кабана он еще напоминал, но не загнанного, а прибывшего на источники вод. Он облизнул губы.
Благосклонность переполняла его. Он был рад, что предоставил концессию Фредди, истинному брату (не змию). Почему, в сущности, нельзя подарить сестре какую-то безделушку?
Но избавление от нелепой враждебности, равно как и чувство, что ты обручен с единственной девушкой в мире, еще не подвигли бы его
