Глава III ДЖИЛЛ И НЕЗНАКОМЕЦ СПАСАЮТСЯ БЕГСТВОМ
1
В наши дни, когда власти, следящие за благополучием общества, взяли на себя хлопоты повторять неоднократно в напечатанных уведомлениях, что весь театр можно освободить в три минуты, и в экстремальной ситуации от публики требуется одно — идти, а не бежать к ближайшему выходу, пожар в театре утратил былой ужас. И все-таки, было бы подтасовкой истинных фактов, возьмись мы утверждать, будто публика, собравшаяся на премьеру новой пьесы, пребывала в таком уж спокойствии. Опустился асбестовый занавес, что должно бы подействовать успокаивающе, но вид у асбестовых занавесов всегда какой-то ненадежный. Взгляду непрофессионала так и кажется, что именно он-то и вспыхнет. Более того, человек у пульта не сообразил включить в зале свет, и темнота увеличивала суматоху.
Одна часть публики отнеслась к происшествию разумнее другой. На галерке поднялась большая суматоха. Топот ног почти заглушал крики. Минуту назад представлялось невероятным, что хоть что-то заставит зрителей галерки оживиться, но инстинкт самосохранения оживил их дальше некуда.
Кресла контроль над собой растеряли не до конца. Тревога висела в воздухе, но еще минутку эти зрители балансировали на самом краешке между паникой и достоинством. Паника подталкивала их шевелиться побыстрее, действовать поэнергичнее; достоинство же советовало терпеливо ждать. Им, как и обитателям галерки, страстно хотелось поскорее оказаться на улице, но было бы дурным тоном бежать опрометью и толкаться. Мужчины помогали женщинам надеть манто, заверяя их, что «все в порядке, пугаться нечего». Но как раз перед тем, как асбестовый занавес опустился до конца, выполз новый клуб дыма, и словам их недоставало убежденности. Движение к выходу еще не обернулось паническим бегством, но те, у кого места были ближе к сцене, начали подумывать, что индивидуумы, сидевшие ближе к выходу, как-то медленно двигаются.
И вдруг, точно бы по общему наитию, самообладание партера стало рассыпаться. Глядящий сверху наблюдатель уловил бы, как по толпе пробежало нечто вроде дрожи, оттого, что каждый в толпе начал двигаться быстрее.
Чья-то рука ухватила Джилл под локоть. Рука надежная, рука человека, не потерявшего головы. Приятный голос подкрепил это чувство:
— Втискиваться в толпу — бесполезно. Да и больно. Опасности нет никакой, пьесу уже не играют.
Джилл, конечно же, нервничала, но дух у нее был боевой. Она терпеть не могла показывать, что нервничает. Паника стучалась в дверь ее души, но достоинство отказывалось выселяться оттуда.
— Все-таки, — с натянутой улыбкой возразила она, — неплохо бы выбраться.
— Как раз хотел предложить. Мы можем уйти вполне спокойно, своим собственным маршрутом. Пошли.
Джилл оглянулась через плечо. Дэрек и леди Андерхилл затерялись в толпе беглецов. Она их нигде не видела. На минутку ее уколола легкая обида — как же это Дэрек бросил ее? Она ощупью двинулась за своим спутником, и вскоре они через нижнюю ложу вышли к железной двери на сцену.
Когда дверь открылась, вырвался дым, и запах гари стал грозным. Джилл невольно отпрянула.
— Все в порядке, — успокоил ее спутник. — Пахнет всегда хуже, чем надо. И в любом случае отсюда выйти на улицу быстрее всего.
Они прошли на сцену и очутились среда такой шумихи и суматохи, в сравнении с которыми зал казался весьма мирным местом. Дым клубился всюду. Мимо с воплями пробежал рабочий сцены, тащивший, кренясь, ведерко. Откуда-то, с другой, невидимой стороны донесся стук топора. Спутник Джилл быстро подбежал к пульту, нашарил рубильник и дернул его. В узкой щели между углом просцениума и краем асбестового занавеса вспыхнул свет и одновременно — внезапно — упал шум в зале. Партер, выхваченный из путающей темноты, увидевший лица друг друга, обнаружил, что ведет себя некрасиво, и сдержал свой напор, немножко устыдясь. Облегчение было всего лишь минутным, но и этого хватило, чтобы усмирить панику.
— Идите прямо через сцену, — услышала Джилл голос спутника, — в коридор. Потом повернете направо и окажетесь у служебного выхода. А я, поскольку никто не собирается этого делать, выйду и скажу несколько слов зрителям. А то еще перекусают друг дружку.
И он протиснулся сквозь узкую щель.
— Леди и джентльмены!
Джилл не двинулась с места, опершись одной рукой на пульт, не делая ни малейшей попытки последовать указаниям. Рядом с таким человеком, в таком приключении, она чувствовала дух товарищества. Если остался он, значит, нужно остаться и ей. Уйти сейчас в безопасность через служебную дверь — чудовищное дезертирство. Она прислушалась и ясно услышала его голос, несмотря на шум.
Дым стал еще гуще, он ел глаза, теперь фигуры театральных пожарных, мечущихся туда-сюда, казались ей брокенскими призраками.[9] Джилл приложила ко рту уголок шарфа, и дышать стало легче.
— Леди и джентльмены! Заверяю вас, опасности нет. Вы меня не знаете, а значит, и причин верить мне — нет, но, к счастью, я могу дать вам веское доказательство. Ведь существуй опасность на самом деле, я не стоял бы здесь. Произошло вот что: пыл, с каким вы принимали спектакль, воспламенил декорацию…
Раскрасневшийся рабочий сцены, тащивший в почерневших руках топор, заорал ей на ухо:
— Чеши скорей отсюда! — И с грохотом швырнул топор. — Что, не вишь, театр горит?!
— Я… я жду… — Джилл указала туда, где ее союзник все еще обращался к публике, которая никак не желала задерживаться и слушать его. Рабочий заглянул за край занавеса:
— Коли он ваш друг, мисс, уж, пожалуйста, уговорите его закругляться да драпать скорее. Мы все сматываемся. Тут уж ничем не поможешь. Слишком много повсюду хлама. Еще пара минут, и крыша рухнет!
— Эй! — Новый друг Джилл протиснулся обратно на сцену. — Вы еще тут? — Он одобрительно покивал сквозь дым. — Да вы стойкий маленький солдатик! Ну, так что, Огастес, у тебя на уме?
От этого простого вопроса рабочий сцены вроде как растерялся.
— Чо на уме? Ладно, скажу. Правда, он у меня сполз набекрень.
— Не говори. Давай, я сам догадаюсь. О, есть! В театре — пожар!
Рабочий сцены с отвращением откашлялся. Легкомыслие в такой момент задевало его.
— Мы сматываемся! — бросил он.
— Великие умы и мыслят в лад. Мы — тоже.
— Да уж, оно лучше! Пошевеливайтесь.
— Сейчас, сейчас. И обо всем-то ты думаешь!
Джилл поспешила через сцену. Сердце у нее бешено колотилось. Было уже не только дымно, но и жарко. По сцене промелькивали красные язычки пламени. Рухнуло что-то большое и тяжелое, невидимое в дыму. В воздухе резко пахло горящей краской.
— Где сэр Честер? — окликнул ее спутник рабочего сцены, бегущего рядом.
— Смылся, — коротко бросил тот и залаял, глотнув дыма.
— Странно! — бросил новый знакомец на ухо Джилл, таща ее за собой. — Вот сюда! Не отставайте! Странно, как драма предвосхищает жизнь! В конце второго акта есть сцена, где сэру Честеру приходится таинственно и мрачно исчезать в ночи. Вот он и в самом деле исчез.
Спотыкаясь, они перешагнули порог и очутились в узком коридоре, где хотя и пахло дымом, но все-таки воздух был сравнительно чист. Джилл вдохнула поглубже. Ее провожатый, повернувшись к рабочему, стал шарить у себя в кармане.
— Вот! — Монетка перешла из рук в руки. — Ступай, купи себе выпить. Сейчас не помешает.
— Спасибо, сэр.
— Не за что. Ты спас нам жизнь! Что, если б ты не подскочил и не сообщил про пожар? Пожалуй, мы ничего и не заметили бы! — Он повернулся к Джилл. — Вот служебный выход. Ну, как? Таинственно и мрачно исчезнем в ночи?
Сторож у служебной двери, полный недоумения, топтался у входа в свой закуток. Соображал он туго, а жизнь его всегда текла заведенным порядком, и от нынешних событий он совсем растерялся — как же теперь действовать?
— Что там такое с этим пожаром? — спросил он. Друг Джилл приостановился.
— Пожар? — Оглянулся он на Джилл. — Вы что-нибудь слышали?
— Да все бегут, орут, что в театре пожар! — настаивал сторож.
— И впрямь! Теперь, когда я покрепче все обмозговал, то понял, что вы правы. Действительно, пожар! Если будете и дальше топтаться, он вам наподдаст пониже спины. Послушайте старого приятеля, желающего вам добра, и бегите. На красочном языке нашего нового друга — сматывайтесь, да поскорее!
Сторож глубоко задумался над советом.
— Да как же… Мне ведь положено оставаться тут до половины двенадцатого. Вот оно что мне положено-то делать. Оставаться до полдвенадцатого и запереть! А сейчас без четверти одиннадцать!
— Ваши затруднения мне вполне понятны, — раздумчиво откликнулся спутник Джилл. — Н-да, Касабьянка,[10] н-да… Как вам помочь, не пойму. Это уж дело вашей совести. Не хочу сманивать с горящей палубы. С другой стороны, если останетесь тут, то, скорее всего, поджаритесь с обоих боков… Однако, объясните мне… Вы твердите, что должны запереть что-то такое в половине двенадцатого. И что, собственно?
