— Если вы просите, — сказала она. — Я прочту «Жалобы прекрасной Шлемницы».[1]
Она вышла в центр зала, все стихло.
— Фоска, — прошептала она, — слушайте внимательно. Я буду читать для вас.
Он кивнул. Его глаза жадно вглядывались в нее, глаза, видевшие столько прославленных красавиц, столько талантливых женщин. Для него эти разрозненные судьбы составляли единую историю, и Регина становилась частью этой истории. Она могла помериться силами с соперницами, ушедшими в прошлое, и с теми, кто еще не родился. Я восторжествую над ними, и я выиграю поединок и с прошлым, и с будущим. Губы ее шевелились, и каждая модуляция голоса летела сквозь века…
— Регина, давай уйдем, — предложил Роже, когда она под аплодисменты вернулась на место и села.
— Я не устала, — ответила она.
— А я устал. Прошу, пожалуйста.
Умоляющая и в то же время повелительная интонация вызвала раздражение у Регины.
— Ладно, — сухо бросила она, — пойдем.
Молча они шли по улице. Она думала об оставшемся в гостиной Фоске, на которого смотрели другие женщины. Она перестала существовать для него и для вечности, мир сделался пуст, как погремушка. Она подумала: надо, чтобы он был все время рядом.
— Прости меня, — начал Роже, когда они вошли в студию, — мне нужно было с тобой поговорить.
В камине разгорались угольные брикеты. Занавески были задернуты. Лампочки, затененные пергаментным абажуром, бросали янтарные отсветы на африканские маски и безделушки. Казалось, что все вокруг ждет лишь взгляда, чтобы сделаться вполне реальным.
— Говори, — сказала она.
— Когда это кончится? — спросил Роже.
— Что?
— История с этим психом.
— Это не кончится.
— Что ты имеешь в виду?
Взглянув на него, она напомнила себе: «Это Роже, мы любим друг друга, и я не хочу причинять ему страдания». Но эти мысли показались ей воспоминанием о другом мире.
— Он нужен мне.
Роже сел рядом с ней и произнес внушительным тоном:
— Ты разыгрываешь комедию. Ты ведь отдаешь себе отчет, что это больной человек?
— Ты не видел его рассеченное горло, — возразила Регина.
Роже пожал плечами:
— Но если даже он бессмертен?!
— Через десять тысяч лет кто-то еще вспомнит обо мне.
— Он забудет тебя.
— Он сказал, что память у него абсолютная, — бросила Регина.
— Так ты останешься там, в его воспоминаниях, как пришпиленная бабочка в коллекции?
— Хочу, чтобы он любил меня так, как никогда никого не любил и не полюбит впредь.
— Поверь мне, — сказал Роже, — гораздо лучше быть любимой простым смертным, который любит только тебя. — Голос его дрогнул. — Ты одна в моем сердце. Почему же тебе мало моей любви?
Она посмотрела ему в глаза и там, в глубине, увидела крохотное собственное отражение с меховой шапочкой на светлых волосах: ничего, кроме моего зеркального отражения.
— Мне всего мало, — сказала она.
— Но ведь ты не любишь этого человека! — возразил Роже.
Он смотрел на нее с тревогой. Уголки губ у него подрагивали, будто ему трудно говорить: он страдал. Грустное страданьице, трепетавшее где-то там, в тумане. Он будет любить меня, страдать, и он умрет: это просто жизнь среди прочих существований. Она отдавала себе отчет, что с того момента, как она покинула гримерную, решение было принято.
— Я хочу жить с ним, — тихо сказала она.
Регина на мгновение застыла на пороге комнаты; она окинула взглядом красные шторы, потолочные балки, узкую кровать, темный шкаф, книги, стоящие на полках, потом, закрыв за собой дверь, прошла в центр студии.
— Не знаю, понравится ли Фоске эта комната? — сказала она.
Анни пожала плечами:
— К чему морочить себе голову из-за мужчины, который воспринимает людей так, будто это облака? Он вообще ничего не заметит.
— Вот именно. Нужно научить его видеть, — оживилась Регина.
Протерев подолом передника бокал для портвейна, Анни поставила его на столик.
— Разве он стал бы хуже видеть, если бы вы купили для него некрашеную мебель?
— Ты ничего не понимаешь, — заметила Регина.
— Отлично все понимаю, — упорствовала Анни. — Коли начнете тратить денежки на краснодеревщиков и маляров, у вас ни гроша за душой не останется, а потом на четыре старых золотых монеты, что у него в кармане, долго не протянешь!
— Ах, не начинай!
— Вы ведь не считаете, что он способен что-то заработать, ведь так?
— Если боишься помереть с голоду, тогда давай ищи себе новую работу и расстанемся на этом, — предложила Регина.
— Ну вы и злюка! — обиженно бросила Анни.
Регина пожала плечами, оставив ее замечание без ответа; она уже прикинула: если немного поужаться, можно прожить и втроем. Но на душе и у нее было неспокойно. Круглые сутки он будет проводить здесь.
— Налей в графин портвейн, — велела она. — Старый портвейн.
— Осталась всего одна бутылка, — сообщила Анни.
— Так что же?
— А то. Что же вы подадите господину Дюлаку и господину Лафоре?
— Налей в графин портвейн! — раздраженно повторила Регина.
Ее била дрожь. Еще прежде, чем позвонили в дверь, она узнала его шаги на лестнице. Она подошла к двери. Фоска был здесь — в своей мягкой шляпе и габардиновом плаще, в руке он держал чемоданчик. И как всякий раз, когда она встречалась с ним взглядом, у нее мелькнула мысль: а кого видит он?
— Войдите, — сказала она.
Взяв Фоску за руку, она провела его в комнату:
— Понравится ли вам жить здесь?
— С вами мне где угодно будет хорошо, — ответил он.
Фоска улыбнулся с блаженным и несколько туповатым видом. Она забрала у него чемоданчик.
— Но здесь это вовсе не где угодно, — сказала она и, помолчав, добавила: — Снимайте пальто, садитесь, вы ведь не в гостях.
Пальто он снял, но остался стоять. Он внимательно огляделся:
— Вы сами обставляли гостиную?
— Да, конечно.
— Вы выбирали эти кресла и безделушки?
— Ну да.
Он медленно повернулся.
— Каждая из этих вещей говорит о вас, — сказал он. — И вы собрали их, чтобы они рассказывали вашу историю.
— И именно я купила эти оливки и креветки, — заметила Регина с оттенком нетерпения. — Я собственноручно изготовила эти чипсы: вот, попробуйте.
— Вы, наверное, проголодались? — спросила Анни.
— Ну да. С тех пор как я начал есть, я испытываю голод. — Он улыбнулся. — Я голоден в определенные часы, трижды в день.
Он сел и взял оливку из вазочки. Регина налила в бокал портвейна.
— Это не тот выдержанный портвейн? — заметила она.
— Нет, — ответила Анни.
Взяв бокал, Регина выплеснула его содержимое в камин, подошла к буфету и достала запыленную бутылку.
— Разве вы сумеете отличить выдержанный марочный портвейн от портвейна, купленного в бакалейной лавке? — спросила Анни.
— Не знаю, — виновато ответил Фоска.
— А, вот видите! — сказала Анни.
Регина медленно наклонила бутылку и наполнила бокал Фоски выдержанным портвейном.
— Пейте! — велела она. Бросив на Анни неприязненный взгляд, она заявила: — Ненавижу скупость!
— Что? — спросил Фоска. — Почему?
— Почему?! — воскликнула Регина, хмыкнув. — Вы скупердяй?
— Я был им.
— Я не скупердяйка, — с обидой вставила Анни, — просто я считаю, что расточительность до добра не доведет.
Фоска улыбнулся.
— Я помню, — сказал он. — Радость оттого, что каждая вещь на своем месте, каждый миг, каждое движение. Закрома наполнены мешками с зерном, и каждое зернышко, пусть самое маленькое, дорогого стоит!
Анни выслушала это с туповатым и в то же время польщенным видом. Регина, раскрасневшись от гнева, воскликнула:
— Я еще поняла бы жадность, но не скупость. Можно страстно желать что-либо, но, когда у тебя это есть, не стоит к этому привязываться.
— А вы вот привязываетесь, еще как! — заметила Анни.
— Я?.. — вскинулась Регина. — Смотри же!
Она взяла драгоценную бутылку и вылила содержимое в камин.
Анни усмехнулась:
— Ну конечно! Портвейн! А когда я разбила одну из ваших жутких масок, что вы мне устроили?!
Фоска переводил с одной на другую заинтересованный взгляд.
— Это потому, что ее разбила ты! — Голос Регины дрожал от возмущения. — Сама я все могу расколотить вдребезги.
Она схватила одну из масок, висевших на стене. Фоска встал и, подойдя к ней, мягко взял ее за запястье.
— К чему это? — спросил он. И с улыбкой добавил: — Как мне знакома эта страсть к разрушению.
Регина сделала глубокий вдох и взяла себя в руки:
— Так, значит, вам все без разницы? Будь я скрягой или трусихой, я и тогда бы вам нравилась?
— Вы мне нравитесь такой, какая вы есть, — с любезной улыбкой произнес Фоска, но у Регины перехватило горло.
