— А если я поправлюсь слишком быстро?
— Слишком быстро?
— Ну да, тогда болезнь легко может повториться. С такой болезнью, как у меня, скоро не поправиться.
Когда Магнина поднялась на чердак через несколько дней, он снова кричал от боли. Он стонал долго и громко, но она уже привыкла к его стонам и больше не обращала на них внимания. В конце концов он сказал:
— Может, ты и правда напишешь доктору про мою болезнь, как ты предлагала?
Но Магнина была не такая уж охотница до писания. Минуло еще несколько дней, прежде чем она решилась на это и пришла на чердак с пером и бумагой. Она села у окна, положила перед собой бумагу и тупо уставилась в потолок, потом печально покачала головой и тяжело вздохнула. Видно было, какое ей предстоит мучение, и ему стало от души ее жаль.
— Не знаю, чего и писать, — сказала она.
— Напиши, что я болен, — предложил он.
— Не так-то это просто, — сказала она и задумалась, потом спросила: — А что у тебя болит?
— Все тело, — ответил он. — Но больше всего голова, грудь, поясница и желудок. Можешь спокойно писать, что руки и ноги болят не так уж сильно. Больше всего болит голова, напиши, что мне кажется, будто у меня в голове что-то раскололось на части.
— Думаешь, я могу писать, когда ты так тараторишь? А если ты будешь говорить, что кто-то в нашем доме, где все так добры к тебе, разбил тебе голову, так я и вообще ничего писать не стану, не наше это дело — описывать твои болезни.
— Да у меня такого и в мыслях не было, Магнина. Как ты можешь так плохо обо мне думать? Здесь, на хуторе, все добры ко мне… Я хотел только сказать, что у меня голова болит так, что кажется, будто мозг вылезает через ухо. Но если не хочешь писать про голову, давай писать о груди или еще о чем-нибудь.
— Почему не хочу, я могу написать про твою голову, — сказала она сухо. — Но нечего делать из головы целое событие. Я могу написать, что у тебя мозг начал прорастать через ухо, это такая же болезнь, как всякая другая, и никто не истолкует ее превратно. Но мне кажется, что для всех, кто имеет отношение к этому делу, будет лучше, если мы остановимся на груди.
— Можешь сама потрогать, как у меня выпирает грудина, — сказал он.
Она пошарила рукой у него по груди и убедилась, что грудина действительно выпирает.
— Мне так больно, точно у меня тут под костью нарыв, — сказал он. — И, по-моему, у меня все внутри срослось — и нарыв, и печень, и легкие, и сердце. Во всяком случае, этот нарыв на очень опасном месте. А про легкие можно смело сказать, что туберкулез так скребет их, что издалека слышно.
Когда болезни груди были описаны точно и подробно, перешли к болезням брюшной полости. Это было долгое и путаное сочинение. На составление письма ушел почти целый день. С первой же оказией письмо было отправлено к доктору в Свидинсвик с просьбой как можно скорее выслать лекарство.
В ответном письме доктор из Свидинсвика писал, что против таких болезней нет лекарства в обычном смысле слова. Он писал, что, для того чтобы вылечиться от всех этих болезней, надо проглотить целую аптеку, которая стоит две тысячи крон. А кто может себе это позволить в наши трудные времена? Доктор писал, что он никогда не слыхивал, чтобы какой-нибудь человек, мужчина или женщина, был бы так тяжело болен, как этот юноша. И если их интересует его чистосердечное мнение, то он считает, что дни молодого человека сочтены. В заключение доктор писал, что он с удовольствием возьмет на себя вскрытие трупа.
Когда стало ясно, что Оулавюр Каурасон слег надолго и приход начал платить за его содержание, решили к зиме подыскать кого-нибудь, кто бы носил воду для хлева и смотрел за овцами. Однажды на хутор привезли старика, он был совсем одинокий, звали его Йоусеп. Йоусеп тоже находился на попечении прихода. У него были воспаленные глаза, тонкий нос и седая борода, длинные седые кудри были зачесаны за уши, его холщовый костюм блестел как зеркало, особенно на локтях и коленях. В руках он держал плоский сверточек с пожитками. Усевшись на стул, он положил сверток на колени. Старика била мелкая дрожь. Он приветствовал всех, но никто не стал расспрашивать его о новостях, как того требует обычай. Ему дали миску простокваши, и, прежде чем начать есть, он подсунул свой сверток под колено. Руки у него тряслись. Да есть ли у него теплое белье?
— Две пары чулок, они на мне, — виновато сказал он. А верхняя одежда?
— Мне не нужно никакой верхней одежды, — вежливо объяснил он. — Моя одежда защищает меня от дождя и ветра, я ношу ее вот уже десять лет, а ей все нет износу.
— Это не одежда! — заявила матушка Камарилла. — Вот уж не думала, что староста пришлет мне такого дряхлого старца, который к тому же еще и гол как сокол.
— В этом он не виноват, что тут поделаешь? Раз это моя одежда, кому же ее и носить, как не мне?
По-видимому, старик считал, что ему предопределено свыше не иметь никакой другой одежды, кроме этой холщовой пары, словно таким образом тот, кто правит миром, проявлял к нему особое внимание.
Потом старика послали таскать воду — в хлеву вода уже кончилась, да и в кухонной бочке не много оставалось, нечего откладывать в долгий ящик, скоро и ночь. Старик с трудом поднялся, не разгибая спины и коленей, как все страдающие ревматизмом люди, беспомощно сжимая сверток своими узловатыми руками. Он бросил быстрый испытующий взгляд на больного.
— Что там у тебя в свертке? — спросила хозяйка.
— Да так, пустяки, — ответил он.
— Давай я пока приберу его, — предложила она.
— Спасибо, не нужно, — сказал старик и сунул сверток за пазуху.
Старик был скуп на слова и необыкновенно чистоплотен, на нем никогда не было ни пылинки. Вечером, окончив работу, он сел на свою постель, рядом с постелью больного, и начал счищать приставший к чулкам мох, растирая стебельки мха дрожащими пальцами. Он был совсем дряхлый. Чтобы он не сидел с пустыми руками, ему дали веретено. Но он не. умел сучить пряжу, нитка получалась у него неровной. Никто не предложил ему снять мокрую одежду. Он тоже промолчал. Подошло время ложиться спать. Он достал из-за пазухи сверток и засунул его под подушку. Время от времени он поглядывал на больного, больной на него, но оба молчали. На хуторе не было принято желать друг другу доброй ночи. Вскоре хозяйка потушила свет.
В первый раз старик и юноша разговорились в воскресенье перед завтраком. Они остались на чердаке одни. Старик произнес, ни к кому не обращаясь и не глядя на Оулавюра:
— Ох, бедняга, не слишком-то весело проходит твоя молодость.
— Да, — ответил Оулавюр, — я несу крест Господний, но часто у меня бывают такие боли, что просто невмоготу.
— Мне это известно, — сказал старик. — я в молодости тоже был слаб здоровьем.
— Значит, ты знаешь, что такое болеть? — спросил юноша.
— Если человек не умрет в молодости, с годами ему полегчает, — ответил старик. — Но самое лучшее умереть молодым.
— Я готов умереть, как только Господь призовет меня, — сказал юноша.
— Кто знает, когда он призовет, — сказал Йоусеп. — В твоем возрасте я тоже был готов предстать перед ним, но похоже, что он не спешит призывать тех, кто готов. Сначала, видно, черед другим.
Они помолчали немного, старик сидел согнувшись и растирал между пальцами стебельки мха, которые снимал со своих чулок.
— Мне кажется, что когда-то тебе пришлось пережить большое несчастье, — сказал юноша.
— Нет, — ответил старик и подозрительно взглянул на него, — что-то не припомню. Никакого несчастья в моей жизни не было.
— А мне почему-то показалось… — сказал юноша. Они опять помолчали.
— Может, тебе чего-нибудь нужно, бедняга? — спросил старик.
— Что?
— Может, твоя душа жаждет чего-нибудь, чего ты не умеешь, читать, например?
— Почему ты так подумал?
— Мне это пришло в голову, когда ты спросил, не было ли у меня в жизни несчастья.
— Пастор говорит, что я хорошо читаю. Я знаю, что, если б у меня была книга, мне сразу стало бы лучше.
— Это еще неизвестно, — возразил старик. — Читать книги — это еще не все. Их надо понимать.
— Я понимаю немножко, — сказал юноша. — Когда мне не очень больно, я размышляю о поэзии и обо всяком таком.
— Да, — сказал старик, — люди часто размышляют во время болезни, это все оттого, что они не знают, о чем им думать. Ты понимаешь кеннинги[3]?
— Не очень, — признался юноша, — разве что самые простые, вроде моста колец[4].
— Ну, это пустяковый кеннинг, — сказал Йоусеп. Усталое обветренное лицо старика на мгновение прояснилось, и на нем показалось что-то похожее на улыбку. — А что ты скажешь о селезне потоков Фьялара[5]?
— Такого интересного кеннинга я еще никогда не слышал, — сказал юноша удивленно.
