— Нет, если там начнется какая-нибудь история, надо мне быть на месте, — смутно мелькнуло у него в голове, и он тут же велел немало удивленному Джотаму выпрячь лошадей и отвести их обратно в конюшню.
До дому они добирались довольно долго, увязая в глубоком снегу, и когда наконец вошли в кухню, Зена уже сидела за столом, а Мэтти снимала с плиты кофейник. Взглянув на жену, Итан обомлел. Вместо обычного бесформенного ситцевого капота и вязаной шали на ней было ее лучшее мериносовое коричневое платье, а прическу, хранившую следы вчерашней завивки, венчала твердая перпендикулярная шляпка, последние воспоминания о которой относились у Итана к тому дню, когда он на ярмарке в Бетсбридже выложил за нее пять долларов. Рядом на полу стоял старый чемодан и обернутая газетами картонка.
— Батюшки, куда это ты собралась, Зена? — еле выговорил Итан.
— У меня опять почечные колики и в ноги отдает, так что я решила съездить в Бетсбридж. Переночую у тетушки Марты Пирс и покажусь тамошнему новому доктору, — отвечала Зена своим обычным невыразительным голосом — точно так, как сообщила бы, что собирается подняться на чердак проветрить одеяла или в чулан поглядеть, не портятся ли ее припасы.
Несмотря на то, что Зена была заядлая домоседка, она уже дважды или трижды на памяти Итана ни с того ни с сего укладывала чемодан и отправлялась в Бетсбридж, а то и дальше — в Спрингфилд, чтобы посоветоваться с каким-нибудь новым городским доктором, всякий раз повергая мужа в трепет, потому что эти поездки обходились ему недешево. Возвращалась она всегда с целой кучей дорогостоящих лекарств, а ее последняя экспедиция в Спрингфилд ознаменовалась тем, что она потратила двадцать долларов на какую-то электрическую батарею, которой так и не научилась пользоваться. Но сейчас Итан испытал несказанное облегчение, вытеснившее все иные чувства. Он окончательно уверился, что Зена не кривила душой, объясняя свою вчерашнюю бессонницу «поганым» самочувствием: внезапное решение показаться врачу явно свидетельствовало о том, что она, как всегда, была без остатка поглощена заботой о собственном здоровье.
Как бы предвидя возможные возражения, Зена кислым тоном добавила:
— Ты, конечно, лесопилку не бросишь, но уж по крайней мере пускай Джотам меня подвезет на гнедом до станции и посадит в поезд.
Итан слушал ее вполуха. В зимние месяцы сообщение между Старкфилдом и Бетсбриджем было не очень надежным — почтовый дилижанс не ходил, а поезда, которые останавливались в Корбери-Флэтс, курсировали редко, да и то вечно опаздывали. Итан быстренько прикинул в уме, что при всех обстоятельствах Зена попадет домой не раньше завтрашнего вечера…
— Ну вот, знала бы я, что ты Джотама не отпустишь… — снова начала Зена, очевидно приняв его молчание за отказ. Перед отъездом ее всегда почему-то прорывало, и она разражалась длиннейшими монологами. — Ладно, все мне ясно, только имей в виду — я в таком состоянии долго не протяну. У меня теперь вся боль вниз спустилась, до самых лодыжек сверлит, а то стала бы я перед тобой одалживаться, пешком бы лучше дошла до Старкфилда да попросила Майкла Иди, чтоб он меня посадил на свой фургон — он его так и так всякий день за товаром посылает к поезду. Конечно, часа два пришлось бы просидеть на станции, ну и пускай, мне легче на морозе ждать, чем слушать, как ты станешь отговариваться…
— Господи, да отвезет тебя Джотам, — выговорил наконец Итан. Он вдруг поймал себя на том, что пока Зена произносила свою тираду, он не сводил глаз с Мэтти, и только теперь с усилием перевел взгляд на жену. Она сидела напротив окна, и в бледном отсвете снежных сугробов ее лицо показалось ему бескровнее и мертвеннее обычного. Параллельные морщины на щеках, по три с каждой стороны, сделались еще резче, а от носа к углам поджатых губ протянулись брюзгливые складки. Хотя она была старше мужа всего на семь лет, а ему только недавно минуло двадцать восемь, она уже глядела старухой.
Итан попытался сказать что-нибудь приличествующее случаю, но в голове его вертелась одна-единственная мысль: ведь с тех пор как Мэтти жила у них, Зена ни разу не уезжала из дому с ночевкой. И вот сегодня… А Мэтти — о чем-то она сейчас думает? Может быть, тоже об этом?
Он понимал, что Зена, наверно, ждет, чтобы он отправил Джотама с досками в Старкфилд и отвез бы ее на станцию сам, но он никак не мог придумать подходящей отговорки и в конце концов брякнул:
— Я бы и сам тебя подвез, да Хейл обещал со мной сегодня рассчитаться.
Сказавши это, он с досады чуть не прикусил себе язык: во-первых, это была грубая ложь, поскольку никакой надежды получить с Хейла наличными не имелось, а во-вторых, как он знал по собственному горькому опыту, крайне опрометчиво было в канун очередной медицинской вылазки давать Зене понять, будто он при деньгах. Но, как бы там ни было, под этим предлогом он избавлялся от мучительно долгой поездки на станцию в обществе своей супруги — престарелый гнедой умел передвигаться только шагом.
Зена ничего не ответила — казалось, она пропустила его слова мимо ушей. Она уже отодвинула тарелку и теперь отмеривала себе микстуру из вместительной бутылки, стоявшей рядом.
— Пользы от этого питья никакой, но уж начала, так надо допить, не выливать же, — заметила она и, шаркнув порожней бутылкой по столу, кинула Мэтти: — Сумеешь отмыть, чтоб лекарством не пахло, можно будет в ней наливку поставить.
Как только его жена, погрузившись в сани, уехала, Итан снял с колка куртку и шапку. Мэтти мыла посуду, напевая мотив, который запомнился ей со вчерашних танцев. Он оделся и сказал: «Пока, Мэтт», и она весело отозвалась: «Пока, Итан!»
В кухне было тепло и светло. Косые лучи солнца проникали в окно с южной стороны дома и освещали фигурку Мэтти, хлопотавшей у стола, дремлющую на стуле кошку, горшки с геранью, которую Итан летом посадил перед крыльцом, чтобы у Мэтти был «палисадничек», а осенью выкопал и перенес под крышу. Уходить ему не хотелось. Он с радостью подождал бы, пока Мэтти кончит прибираться и усядется за шитье, но рассудил, что лучше поскорее разделаться с досками и засветло вернуться на ферму.
Всю дорогу от лесопилки до поселка он не переставая думал о том, как он вернется домой — к Мэтти. Даже собственная убогая кухня рисовалась ему вожделенным местом. Конечно, по сравнению с детскими воспоминаниями Итана она выглядела довольно жалко — не то что при матери, когда все там сияло и сверкало; но уже одно отсутствие Зены придавало кухне на удивление уютный вид. И ему представилось, какое блаженство наступит после ужина, когда, закончив все дела, они с Мэтти смогут провести долгий вечер вдвоем. Ни разу еще они не оставались одни в доме, и он заранее предвкушал, как они усядутся у печки, друг против друга, словно муж и жена; он снимет сапоги, чтобы дать ногам отдых, и раскурит трубку, и будет слушать ее смех и голос. Ее разговор никогда не мог ему наскучить, потому что говорила она не как все, а по-особенному, по-своему, и всякий раз он слышал ее как будто впервые.
Любуясь картиной, возникшей в его воображении, Итан одновременно радовался тому, что Зена явно не собиралась затевать никакой «истории» и опасаться, в сущности, было нечего. Поэтому настроение у него окончательно исправилось, и посреди безлюдных снежных полей он, обычно такой молчаливый, принялся напевать и насвистывать, погоняя своих косматых лошаденок. В нем дремала еще искорка общительности, которую не успели загасить бесконечные старкфилдские зимы. По природе немногословный и замкнутый, он любил в других бесшабашность и веселый нрав, и всякое проявление дружеского интереса согревало его душу. В Вустере он пользовался среди товарищей репутацией нелюдима и некомпанейского парня, однако ему было втайне приятно, когда кто-нибудь бесцеремонно хлопал его по спине и бросал на ходу: «Здорово, старик!» или «Как жизнь, старое чучело?» И позднее, вернувшись в мрачный, холодный Старкфилд, он вдвойне оценил теплоту студенческого панибратства.
Дома год от года вокруг него сгущалось молчание После несчастья с отцом на плечи Итана лег двойной груз — и хозяйство, и лесопилка, так что времени ходить на молодежные сборища совсем не оставалось. Когда же заболела мать, тишина в доме сделалась еще тягостнее, чем пустынное безмолвие полей. В прежние годы мать Итана была охотница поговорить, но с тех пор, как на нее напала «хвороба», голос ее слышался в доме все реже и реже, хотя дара речи она не лишилась. Бывало, долгим зимним вечером сын не выдерживал и начинал упрашивать ее «вымолвить хоть словечко»; тогда она медленно поднимала палец и отвечала: «Не могу — я слушаю…» Если же он пытался заговорить с ней во время ненастья, когда вокруг дома завывал ветер, она только жаловалась в ответ: «Больно уж они там шумят, я из-за них тебя и не слышу».
