Даже если не совсем правильно было утверждать, что Гиршл отвечал идеалу Мины, нельзя сказать, что он ему не соответствовал вовсе. В юноше было что-то привлекательное. Мина не понимала, что ощущает ауру невысказанной любви, окружающую человека, сердце которого уже отдано другой.
Так проходили дни, и каждый из них приносил что-то новое, положительное. Единственное, что могло вызвать возражение, — это деятельность д-ра Кнабенгута, убедившего всех приказчиков города прекращать работу в лавках в восемь вечера и не вести себя как крепостные.
Гецл Штайн и его помощник, конечно, не были завербованы Кнабенгутом в его легионы, но и они, будучи не в силах сопротивляться нажиму социалистов, стали ровно в восемь покидать лавку Гурвицев. Лишь из сострадания можно было не расхохотаться им в лицо, ибо раннее возвращение домой не сулило им никакой радости. Трудно было найти более унылые места, чем их жилища.
Но не бывает худа без добра, когда Бог на твоей стороне! Сколько бы Цирл ни ругала Кнабенгута за то, что он подбил ее помощников бросать работу так рано, в конечном счете она была даже рада этому. Когда оба приказчика уходили домой, а Гиршл — в клуб сионистов, ей и ее супругу наконец удавалось побыть наедине. На всякий случай они наполовину опускали железную штору на двери. Люди, желавшие что-то приобрести, научились не откладывать покупку до столь позднего часа, а те, кто шел с целью просто поболтать, вынуждены были отправляться в другое место.
Итак, ставни прикрыты, а кассовый аппарат открыт. Борух-Меир и Цирл сидят перед ним, подсчитывая дневную выручку, складывая бумажные банкноты в пачки, а серебро и медь — в столбики по десять монет.
Нет большего удовольствия в жизни, чем сидеть вечером в своей лавке и считать деньги. На прилавке растут столбики монет, в мире все обстоит как нельзя лучше. По улице мимо проходят молодые пары. При хорошем слухе по их шагам можно судить, как сильно бьются их сердца. А ты сидишь со своей женой в собственной лавке, благоухающей корицей, гвоздикой, инжиром и изюмом, которые, казалось, хранят в себе след солнечного тепла, не утраченный даже после того, как их высушили и уложили в корзины.
Цирл и Борух-Меир сидели молча и прислушивались. Зачем они напрягали свой слух? Что хотели услышать? Отрывок песни, пропетой в далекой южной стране теми, кто сажал эти виноградные лозы и финиковые пальмы?
В Шибуше считали высшим проявлением любви поведение богатой дамы, которая убежала со своим дворецким и отказалась вернуться к мужу, который умолял ее об этом. Отказалась, несмотря на то что новый возлюбленный бил ее. Другие говорили, что только человек, лишившийся рассудка из-за любви, является ее истинным служителем.
Как бы то ни было, Цирл и Боруху-Меиру некогда было отвлекаться от дел. Борух-Меир никогда не претендовал на то, чтобы быть возлюбленным Цирл, и не терял рассудка из-за любви. Он просто был счастлив с Цирл, как и она с ним. Дни их проходили за деланием денег, а если они и позволяли себе изредка отдохнуть от этого занятия, то делали это обычно молча.
И все же иногда молчание нарушалось. После напряженного трудового дня порой хочется отвести душу за беседой.
— Знаешь, — произнесла как-то Цирл, складывая столбики из монет, — сколько ни заглядывай в будущее, все равно далеко не заглянешь. Если тебя интересует, что я имею в виду, могу сказать: дочку Гедальи Цимлиха. Думаю, она — подходящая партия для Гиршла. Как по-твоему?
Борух-Меир не имел привычки противоречить жене. Порой он ограничивался тем, что повторял слово в слово то, что она говорила, иногда добавлял пару слов в знак согласия. Однако сейчас, когда она подняла столь важный вопрос, касавшийся судьбы их сына, Борух-Меир помедлил, играя золотой цепочкой от часов, прикрыл глаза и некоторое время обдумывал ее слова. В отличие от своего тестя, способного думать без посторонней помощи, Боруху-Меиру, чтобы сосредоточиться, требовалась цепочка. Цирл посмотрела на мужа. Это тоже было знамением времени. Ее отец мог читать мысли собеседника с завязанными глазами, а дочь предпочитала видеть лицо того, с кем она разговаривала. Это позволяло ей изучить мнение собеседника, не подозревающего, что за ним наблюдают.
Наконец Борух-Меир открыл глаза, выпустил цепочку и сказал:
— Посмотрим, что думает об этом Тойбер.
— Конечно! Зачем лишать Тойбера средств к существованию? — сказала Цирл. — Однако мне хотелось сначала узнать твое мнение.
— У Цимлиха есть деньги, — продолжил Борух-Меир. — Этого нельзя отрицать.
— А Мина? — спросила Цирл.
— Мина — очаровательная девица. Этого тоже нельзя отрицать. Вот только…
— Что только? — спросила Цирл.
— Вот только в таких делах, — твердо сказал Борух-Меир, — я тебе, по существу, не нужен. Ты в них лучше разбираешься, чем я.
— Ну что ж, я с тобой вполне согласна, Борух-Меир, — поддержала его Цирл.
— Итак? — спросил Борух-Меир.
— Итак, — ответила Цирл, — пришло время обратиться к Тойберу.
— А что я говорил? — снова спросил Борух-Меир.
— Конечно, конечно, Борух-Меир, — снова поддержала его Цирл. — Я только хотела сначала узнать, что ты думаешь на этот счет.
— Вот мы и пришли к полному согласию, Цирл, — обрадовался Борух-Меир.
— Всегда надо посоветоваться, прежде чем принять важное решение, — рассуждала Цирл. — Не следует полагаться только на свое мнение. Один человек подскажет тебе одно, другой — другое, и так мало-помалу вырисуется правильный путь. Но чтобы ты не подумал, будто я действую за твоей спиной, хочу тебе сообщить, что уже поговорила с Тойбером.
— И что же он тебе сказал? — спросил Борух-Меир.
— Можно подумать, ты не знаешь Тойбера!
— И все же, что он сказал?
— Да ничего! Он ушел, не проронив ни слова.
Борух-Меир, довольный, потер руки.
— Так Тойбер не проронил ни слова? Стоял и молчал?
— И ушел из лавки!
— А куда он отправился?
— Лично я за ним следом не шла, — призналась Цирл, — но слышала, что он отправился в Маликровик.
— И что же он там делал, тоже молчал? — поинтересовался Борух-Меир.
— А вот это мы можем спросить у него самого, когда он придет получать гонорар за посредничество.
— Обязательно спросим, — засмеялся Борух-Меир, потирая руки.
…Блюма видела все, что происходит, и сделала свои выводы из визитов Мины. Ничего определенного она не слышала, но чувствовала, к чему идет дело. Она даже сама удивлялась, что не испытывает ни гнева, ни горечи. Бессмысленно ругать себя за то, что не действовала более активно, когда судьба, казалось, еще была в ее руках, и столь же бессмысленно горевать теперь. Как ей поступать в этих условиях? Прежде всего надо сделать так, чтобы ей не пришлось прислуживать семье Мины на церемонии предстоящей помолвки. Это значит, что надо искать другую работу…
Однажды, когда Гиршл спустился в погреб нацедить вина из бочонка, мать последовала за ним.
«Она шпионит за мной, хочет посмотреть, не подстроено ли у нас с Блюмой свидание в погребе», — подумал Гиршл. Это его взбесило, ему было стыдно за мать, и он сделал вид, что не замечает ее. «Как ни жаль, но придется ее разочаровать», — решил он сердито.
Цирл закрыла за собой дверь погреба.
— Гиршл, — обратилась она к сыну, — мне надо с тобой поговорить.
Пробираясь ощупью в темноте, она подошла к нему и спросила:
— Почему ты ничего не говоришь?
— Мне кажется, это ты собиралась говорить, — ответил Гиршл. — Я приготовился слушать.
— Хорошо сказано, — заметила Цирл, поджала губы, вздохнула и продолжила: — Ты знаешь Цимлиха. Думаю, мне не надо говорить тебе, какой это человек.
Гиршл почувствовал некоторое облегчение оттого, что мать не шпионит за ним, а явилась для делового разговора, и не понимал, почему ей так трудно перейти к делу.
— Цимлих, — решилась Цирл, — богатый человек, и у него образованная дочь. Что ты о ней думаешь, Гиршл? По-моему, она — то, что принято сейчас называть современной девушкой. Что же касается приданого, которое дадут за ней, дай нам Бог столько заработать в нашей лавке за год! Да что говорить о приданом, ведь ей достанется все, что принадлежит ее отцу. Холостой человек, конечно, волен следовать зову сердца, но что произойдет с миром, если молодые люди не позабудут своих романов, когда подойдет время жениться, завести семью? Что будет твориться в мире, если каждый станет слушаться только своего сердца? Такому миру не позавидуешь! Я не могу ничего сказать против Блюмы. Таких, как Блюма, немного! Но нельзя закрывать глаза на то, что у нее нет ни гроша! По своей доброте мы приютили и пригрели ее. Я уверена, что она понимает свое место и не захочет встать между тобой и твоим счастьем. Не для того мы тебя растили, Гиршл, чтобы отдать бесприданнице. Ты достоин лучшей пары, чем Блюма.
