— Яцек! Ботинки паненкам!
— Сейчас, сейчас!
Самовар гудел уже, как вулкан, из него бухало пламя.
— Яцек, подай пану умыться!
— Да сейчас, все сделаю, все! — И Яцек, обалдевший, потный, несся по коридору в комнаты, прибегал обратно, дул в самовар и опять летел, потому что хозяйка кричала:
— Яцек, разиня, где мои чулки?
— Эх, не самовар — стерва!
Это продолжалось так долго, что можно было успеть два раза прочитать "Отче наш" да еще четки перебрать. Но, наконец, двери суда отворились, и большой выбеленный зал стал наполняться народом.
Яцек, теперь уже в качестве курьера, босиком, но в синих штанах и такой же куртке с медными пуговицами, красный и потный, суетился у решетки, разделявшей зал на две половины. Он все время утирал лицо рукавом и мотал головой, как конь, укушенный оводом, пытаясь отбросить назад свисавшие гривой на лоб светлые волосы. Время от времени он осторожно заглядывал в соседнюю комнату, затем присаживался на минуту у зеленой печки.
А людей набралось столько, что яблоку негде было упасть, толпа все сильнее напирала на решетку, которая уже трещала. Говор, вначале тихий, постепенно становился громче, шелестел по всему залу, а по временам переходил в гул. То тут, то там вспыхивали ссоры, и все чаще сыпались крепкие словечки.
Под окнами бормотали евреи, какие-то бабы громко рассказывали о своих обидах и еще громче плакали, и уже невозможно было разобрать, кто и где говорит, — такая была толчея. Люди стояли плечо к плечу, и комната напоминала поле, густо покрытое колосьями и алыми маками. Пролетит по полю ветер, и все оно заколышется, зашумит, заговорит, а потом станет ровно, колос к колосу.
Увидев Борыну, прислонившегося к решетке, Евка начала браниться и выкрикивать что-то по его адресу. Возмущенный Борына грубо огрызнулся:
— Замолчи, сука, не то сейчас ребра тебе посчитаю! Отделаю так, что родная мать не узнает!
А Евка, разозлившись, рванулась к нему сквозь толпу вытянув вперед руку, словно хотела вцепиться ему в лицо. Платок упал у нее с головы, ребенок раскричался, и неизвестно, чем бы все это кончилось, но Яцек в эту самую минуту кинулся открывать двери и крикнул:
— Молчать, окаянные, суд идет!
Вошел суд: впереди судья, тучный и высокий помещик из Рациборовиц, за ним два заседателя и секретарь, который сел за боковой столик у окна и, раскладывая бумаги, все поглядывал на судей. А судьи подошли к столу, застланному красным сукном, и стали надевать на толстые шеи золотые цепи.
В зале стало так тихо, что слышен был говор людей на улице.
Помещик разложил на столе бумаги, откашлялся, посмотрел на секретаря и густым, внятным басом объявил заседание суда открытым.
Затем секретарь огласил список дел, назначенных на сегодня, и что-то шепнул первому заседателю, а тот передал это судье, и судья утвердительно кивнул головой.
Суд начался.
Первым разбиралось дело по жалобе урядника на какого-то мещанина, у которого были непорядки во дворе. Мещанина осудили заочно.
Следующим было дело об избиении мальчика, пустившего лошадей в чужой клевер.
Стороны помирились: мать избитого мальчика получила пять рублей, а мальчик — новые штаны и куртку.
Далее слушалось дело о запашке чужого поля. Его отложили за отсутствием улик.
Потом — дело о порубке в роще, принадлежавшей судье. Истцом был его управляющий, обвинялись крестьяне из Рокицин. Они были приговорены к штрафу или тюремному заключению на две недели.
Крестьяне приговором остались недовольны, объявили, что подадут апелляционную жалобу.
Они так громко начали роптать на несправедливый приговор (лес, по их словам, был общий, сервитутный),[7] что судья мигнул Яцеку, и тот гаркнул:
— Тише, тише, тут вам не корчма, а суд!
Так разбирали дело за делом, как плуг поднимает пласт за пластом, и все шло гладко и довольно спокойно, только иногда раздавались жалобы или всхлипывания, а то и проклятия, но Яцек немедленно наводил порядок.
Часть публики ушла, но на ее место прибыло столько новых, что люди стояли, как связанные в сноп, и никто шевельнуться не мог. В комнате стало так жарко, что нечем было дышать, и судья велел Яцеку открыть окна.
Секретарь объявил, что слушается дело по обвинению Бартека Козла из Липец в краже свиньи у Марцианны Антоновны Пачесь. Свидетели: сама Марцианна, ее сын Шимон, Барбара Песек и другие.
— Свидетели здесь?
— Здесь, — отвечали они хором.
Борына, до тех пор одиноко и терпеливо ожидавший у решетки, пододвинулся ближе, чтобы поздороваться с Марцианной Пачесь, — это и была Доминикова, мать Ягны.
— Обвиняемый Бартек Козел, подойдите ближе! Сюда, за решетку.
Невысокий мужик пробрался через толпу, бесцеремонно расталкивая людей, и его со всех сторон начали ругать за то, что он наступает на ноги и рвет людям одежду.
— Тише, окаянные, светлейший суд говорит! — прокричал Яцек, впуская Козла за решетку.
— Вы Бартоломей Козел?
Мужик озабоченно почесывал густые, ровно подстриженные волосы. Глуповатая улыбка кривила его худое бритое лицо, а хитрые глазки прыгали по судьям, как белки.
— Вы Бартоломей Козел? — вторично спросил судья, так как мужик молчал.
— Он, он и есть Бартоломей Козел, ваша милость! — прощала женщина огромного роста, врываясь за решетку.
— А вам чего?
— Ваша милость, да ведь я жена горемыки этого, Бартека Козла.
Она низко кланялась, касаясь рукой земли и задевая при этом судейский стол оборками своего чепца.
— Бы — свидетельница?
— Какая там свидетельница! Нет, я только милости прошу.
— Сторож, выставь ее за решетку.
— Выходи, баба, тебе тут не место! — Яцек схватил ее за плечи и толкал к выходу. А она кричала:
— Прошу милости, пресветлейший суд, — ведь мой-то туговат на ухо, так я…
— Выходи, пока честью просят!
Но она не хотела и шагу сделать сама, и Яцек толкнул ее к решетке так сильно, что она ахнула.
— Идите, идите, мы будем говорить погромче, так что он, хоть и Козел, а услышит.
Наконец, приступили к допросу.
— Как вас звать?
— А? Как зовут? Уж коли вызвали меня, так знаете небось?
— Дурень! Отвечай, как звать? — неумолимо допрашивал судья.
— Бартек Козел, ваша милость, — ответила за него жена.
— Лет сколько?
— Э… лет? Да разве я помню? Мать, много ли мне годов-то?
— Да, кажись, пятьдесят два будет весной.
— Имеете хозяйство?
— Э! Три морга песку да коровий хвост. Хорош хозяин!
— Под судом был?
— Чего? Под судом?
— В заключении находился?
— Это в остроге, что ли? Мать, сидел я когда в остроге, а?
— Сидел, Бартек, сидел, — это когда на тебя те гады из усадьбы взъелись за дохлого ягненка…
— Ага, так, так… Нашел я на выгоне дохлого ягненка… ну, и взял его — все равно собаки бы растащили… А на меня жалобу подали, присягнули, будто я украл… Суд и присудил… посадили меня. Ну, я и сидел, хотя несправедливо это… — говорил Козел тихо и все украдкой поглядывал на жену.
— Вы обвиняетесь в краже свиньи у Марцианны Пачесь. Вы загнали ее с поля к себе домой, закололи и съели. Что можете сказать в свое оправдание?
— Э… съел! Чтобы мне царствия небесного не видать, если я ее съел! Слыханное ли дело — съел! Силы небесные — это я-то съел! — жалобно причитал Козел.
— Что вы можете сказать в свое оправдание?
— Оправдание? Что мне надо было говорить, мать? Ага, вспомнил: я не виноват, свиньи не ел, а Марцианна Доминикова, к примеру сказать, брешет, как собака, набить бы ей паскудную морду да…
— Ой, люди, люди! — простонала Доминикова.
— Этим вы уж потом займетесь, а сейчас скажите, как попала к вам свинья Марцианны Пачесь?
— Свинья Пачесевой? Ко мне?.. Мать, о чем это вельможный пан толкует?
— А это, Бартек, о том поросенке, что прибежал за тобой в избу.
— Ага, теперь понял, понял — так ведь это поросенок был, а вовсе не свинья! Прошу милости вашей, пан судья, пусть все слышат, что я сказал и повторяю: поросенок, а не свинья! Белый поросенок, а около хвоста или малость пониже — черное пятно!
— Хорошо, но как он к вам попал?
— Ко мне-то?.. А вот сейчас все в точности объясню, и вельможный судья и весь народ, что тут собрался, увидят, что я не виноват, а Доминикова врет, как цыган, рада оговорить человека, окаянная!
— Это я-то вру! Дай же, Матерь Божья, чтоб тебя за такие слова громом разразило! — сказала Доминикова тихо и, тяжело вздохнув, посмотрела на висевшую в углу икону. Но затем, не выдержав, погрозила Козлу костлявым кулаком и прошипела:
— Ах ты вор поганый, разбойник! — Она растопырила пальцы, словно вцепиться в него хотела. Но тут жена Бартека налетела на нее с криком:
