— Это я-то вру! Дай же, Матерь Божья, чтоб тебя за такие слова громом разразило! — сказала Доминикова тихо и, тяжело вздохнув, посмотрела на висевшую в углу икону. Но затем, не выдержав, погрозила Козлу костлявым кулаком и прошипела:
— Ах ты вор поганый, разбойник! — Она растопырила пальцы, словно вцепиться в него хотела. Но тут жена Бартека налетела на нее с криком:
— Так ты драться?.. Драться вздумала, сука этакая, ведьма чертова, родных сыновей мучительница!
— Тише! — крикнул судья.
— Цыц, заткните глотки, когда суд говорит, не то вышвырну обеих! — поддержал его Яцек, хватаясь за штаны, так как у него лопнула подтяжка.
Сразу стало тихо, и женщины, которые уже чуть было не подрались, замолчали и только мерили друг друга яростными взглядами да вздыхали от затаенней злости.
— Ну, говорите, Бартоломей, расскажите всю правду.
— Правду? Скажу самую чистую, как стеклышко, правду, все скажу, как на исповеди, как честный хозяин хозяевам, как свой своим! Потому что я хозяин спокон веку на своей земле, а не батрак, не мастеровой, не какой-нибудь городской мошенник. Вот слушайте, как дело было…
— Ты в башке хорошенько поройся, как бы чего не забыть, — внушала ему жена.
— Не забуду, Магдуся, нет! Вот слушайте… Иду я себе… а было это весною, как сейчас помню… за Волчьим Долом. Иду это я мимо Борынова клевера и молитву читаю, потому что в костеле уже звонили к вечерне, время было позднее. И слышу я — что такое? Голос — не голос? "Господи помилуй, думаю себе, что-то словно бы хрюкает! Чудится мне или не чудится?" Оглянулся — ничего не видно, тихо. Дьявольское наваждение, что ли? Иду дальше, и уж со страху у меня мороз по коже подирает, читаю молитвы. Вдруг хрюкает опять! "Эге, думаю, не иначе, как свинья это либо поросенок". Свернул маленько в сторону, в клевер, оглянулся — что-то бежит за мной. Я остановился — остановилось и оно. Белое что-то, низенькое и длинное, а глаза светятся, как у дикой кошки, а то и у самого черта. Перекрестился я и пошел быстрым шагом, потому что страх меня одолел: кто ж его знает, что по ночам в поле бродит? У нас в Липцах все знают, что за Волчьим Долом нечисто…
— Верно! Вот недавно Сикора проходил там ночью, так его что-то хвать за горло и наземь бросило, да так, что мужик хворал две недели, — пояснила жена Козла.
— Помолчи, Магдуся, помолчи! Иду это я, значит, — а оно плетется за мною следом и хрюкает!.. Тут как раз месяц взошел, гляжу — а это обыкновенный поросенок. Рассердился я на него. Что же это, говорю, пугать меня вздумал, дурачина? Швырнул в него палкой и иду себе домой. А шел я межой, между Михаловой свеклой и Борыновой пшеницей, а потом между яровыми Томека и овсом того Ясека, которого нынешним летом в солдаты забрали, а баба его вчера родила… Поросенок за мной бежит, как собака. Залез по дороге в картошку Доминиковой и хрюкает, и визжит, а от меня не отстает.
Свернул я на тропинку через поле — он за мной. Меня даже в жар бросило. Господи, а может, это и не свинья вовсе! Пошел я по той дороге, где крест стоит, а поросенок все бежит за мной… Вижу, что он белый, а у хвоста или чуть пониже черные пятна. Я через овражек, он за мной. Я — на те могилки, что за крестом, он за мной. Я — в бруснику, а он как кинется мне под ноги, так я и растянулся на земле. Бешеный, что ли? Только я поднялся, а он, задрав хвостик, поскакал вперед! Ну и беги, думаю, окаянный! А он все бежит передо мной — и так до самой избы. Во двор вошел, потом и в сени, а дверь в избу настежь была, так он и в избу влез… Вот как перед Богом!
— А потом вы эту свинью зарезали и съели, так? — спросил судья смеясь.
— Зарезали и съели? А что же нам было делать? Прошел день — свинья не уходит. Прошла неделя — она все тут, и не прогонишь, визжит и назад приходит. Моя баба ей подкладывала, что могла, — не морить же голодом живую тварь? Вельможный судья — человек ученый, он рассудит справедливо: что мне, бедному сироте, было с ней делать? Никто за нею не приходил, в доме нужда, а она жрет за двоих. Еще бы месяц подождали, так эта свинья и нас бы сожрала с потрохами. Мы и рассудили — чем она нас, так лучше мы ее съедим! И съели-то не всю, потому что в деревне узнали, и Доминикова в суд подала, пришла с солтысом[8] и все отобрала.
— Все? А целый окорок где? — злобно прошипела Доминикова.
— Где? Спросите у Кручека и других собак! Мы мясо вынесли на ночь в амбар, а собаки учуяли. Ворота у нас дырявые, вот они, проклятые, и вытащили его и справили пир. Ходили потом обожравшись, как помещики.
— Как же! Свинья за ним сама пошла! Дурак тебе поверит, а не суд! Грабитель чертов! А барана у мельника, а гусей у ксендза кто украл, а?
— Ты видела? Видела? — завизжала жена Бартека, подскочив к ней.
— А картошку у органиста из ямы кто таскал? Дня не проходит, чтобы у нас в деревне что-нибудь не пропало — то гусь, то куры, то утварь какая-нибудь, — продолжала неумолимо Доминикова.
— Ах ты гадюка! Тебе никто не поминает про те грехи, что за тобой смолоду водились, да про то, что твоя Ягна теперь с парнями проделывает, а ты на других лаешь, как собака.
— Ягны ты трогать не смей, не то я тебе харю так разукрашу, что… Ее не тронь! — громко крикнула Доминикова, видимо задетая за живое.
— Тише вы, сейчас за дверь выброшу! — усмирял их Яцек, подтягивая штаны.
Начался допрос свидетелей.
Первой давала показания потерпевшая. Говорила она тихо, елейным тоном, ежеминутно призывала Ченстоховскую Божью Матерь в свидетели, что свинья принадлежала ей, Доминиковой. Она крестилась, била себя в грудь, клялась, что свинью Козел украл с выгона, но не настаивала, чтобы светлейший суд его за это наказал — пусть ему на том свете Иисус адских мук не пожалеет! Одного она требовала громогласно: суда и кары для Козла за то, что он позорил ее и дочь при всем честном народе.
После нее давал показания ее сын, Шимек. Держа шапку в руках, сложенных как для молитвы, он не сводил глаз с судьи и робким голосом, запинаясь на каждом слове, объяснял, что свинья принадлежала его матери, что она была вся белая, с черными пятнами у хвоста, а одно ухо рваное, потому что ее весною цапнул Борынов Лапа, и она тогда так визжала, что он, Шимек, из амбара услышал…
Затем вызвали Барбару Песек и остальных. Все они по очереди присягали и давали показания, а Шимек по-прежнему стоял с шапкой в руках и с благоговением смотрел на судью. Жена Бартека все время рвалась за решетку и выкрикивала всякие возражения и ругательства. Доминикова только вздыхала, (глядя на образ, и исподтишка следила за Козлом, а тот, Прислушиваясь, смотрел то на одного, то на другого свидетеля и часто оглядывался на свою Магдусю.
Публика тоже слушала внимательно, и по залу то и дело пробегал шепот, смех, хлесткие замечания, так что Яцеку приходилось неоднократно угрозами водворять тишину.
Разбор дела тянулся долго, но, наконец, объявили перерыв, и суд ушел совещаться в соседнюю комнату, а народ повалил в коридор и на улицу, кто — отдохнуть и подкрепиться, кто — сговориться со своими свидетелями.
Как это всегда бывает на судах, люди рассказывали друг другу о своих делах, роптали на несправедливость, ругались.
После перерыва были прочитаны приговоры, и дошла очередь до дела Борыны.
Ева выступила вперед и, качая ребенка, укутанного в запаску,[9] начала плаксиво излагать все свои обиды и претензии — как она служила у Борыны и работала до упаду, а никогда — доброго слова не слышала и не имела угла для ночлега. Есть ей давали не досыта, и приходилось у соседей подкармливаться, а потом хозяин заработанных денег ей не отдал и с ребенком, от него же прижитым, выгнал на все четыре стороны!
Рассказав все это, Ева заплакала в голос и упала на колени перед судьями с воплем:
— Обидел он меня, обидел! А ребенок — его, вельможные судьи!
— Врет она, как собака! — злобно буркнул Борына.
— Это я-то вру? Да все в Липцах знают, что я…
— Знают, что ты дрянь и потаскуха.
— Вельможные судьи, а прежде он меня называл "Евка", "Евуся" и еще ласковее! И бусы мне подарил, и булки часто из города привозил. Скажет, бывало: "На тебе, Евуся, на, ты мне всех милей…" А теперь… о Господи Иисусе! — Она опять заревела.
— И как врет, чертова кукла! Может, я еще тебя периной укрывал да приговаривал: "Спи, Евуся, спи!"
Комната загудела от хохота.
— А то нет? Мало вы скулили, как пес, у меня под дверью, мало мне обещали, а?
— Господи помилуй! Люди! И как это гром не разразит такое чучело? — воскликнул удивленный Борына.
— Вельможные судьи, вся деревня знает, как дело было, все в Липцах могут подтвердить, что я правду говорю. Пока я у них служила, он мне проходу не давал. Ох, бедная я, сирота горемычная! Ох, несчастная моя доля!.. Как же я могла оборониться от такого мужика? Хотела кричать, а он меня побил и сделал со мной, что хотел… И куда же я теперь пойду с ребенком, куда денусь? Вот свидетели скажут и подтвердят! — выкрикивала она сквозь рыдания.
