у нас такие, которые мебель меняют каждые три года. Китайцы тоже кое в чем правы: зажирели! Однажды один мой сосед говорит:
– Зайди, Адгурчик, посмотри, какая у меня обстановка!
Захожу. В самой большой комнате справа книжные полки до потолка, слева книжные полки до потолка. Слева все книги красные, справа все книги зеленые.
– Это что, – говорю, – кремлевский кабинет Ленина?
– Нет, – говорит, – это зала. Сейчас мода.
– Слушай, – говорю, – зачем тебе столько книг, когда ты такой малограмотный, что повестку из военкомата не можешь отличить от повестки в суд.
Обиделся. Правду не любят. Жена моя тоже десять лет пристает: давай менять мебель, давай менять мебель!
– Цыц! – говорю. – Трехкомнатная секция есть? Есть. Дети сыты, аккуратненько в школу ходят? Ходят. Если сегодня пять человек придет в дом, не выходя, есть чем накормить, напоить? Есть. У тебя под кроватью пять-шесть пар туфель, как уточки, стоят? Стоят. А моя мама во время войны, когда отец родину защищал, имела единственные туфли. И когда отдала их в починку, в галошах пошла на работу, чтобы моих сестер кормить. Разве я это когда-нибудь забуду? А теперь ты подумай своими куриными мозгами, кто моя мать и кто ты?
Нет, я не против нового, где надо. И у нас все есть. Газовая плита, ванная, то-сё, что нужно для современной жизненности. А что нужно для показухи, я ненавижу. Не надо! Не надо мне! Отцовская мебель как стояла, пускай стоит! Где висел при отце персидский ковер, пускай висит! Где портреты родственников висели, пускай висят! Кушать не просят! А показухи мне не надо!
Один тут дурак, не буду имя называть, купил жене шубу за четыре тысячи. Мех толще, чем моя нога. Спрашивается, зачем в нашем солнечном крае такая шуба? В марте месяце, чтобы людям показаться, пошла в этой шубе на похороны. Солнечный удар, и свалилась как свинья. Спрашивается, чем теперь хозяевам заниматься – этой кекелкой или своим покойником? Не надо! Китайцы тоже кое в чем правы: зажирели!
Эти показушники меня опять отвлекли. И вот, значит, выхожу из тюрьмы, неделю гуляю с друзьями, потом сажусь с товарищем в такси и подъезжаю к бару. Прошу товарища зайти в бар и позвать директора.
И вот директор нехотя подходит к машине. В глаза не смотрит.
– Поздравляю, – говорит, – слава богу, вышел.
– Спасибо, – говорю, – но у меня к тебе дело.
– Какое дело?
– Вот ждет такси, – говорю, – поедем на Чернявскую гору, я тебе там все расскажу.
Ломается как кекелка.
– Сам знаешь, – говорю, – на что я способен, если не поедешь.
Приехали мы на Чернявскую гору, я отвел его в кустики мимозы и все сказал. Он, конечно, отрицает, но что интересно – в глаза не смотрит.
– Я тебя трогать не буду, – говорю, – потому что мать жалко, сестер жалко, детей жалко. По этой причине ты вместе с человеком, которому за мою кровь продал мое место, тихо-тихо напишете заявление об уходе с работы в связи с нервами. А я бескровно, в отличие от некоторых, продам твое место, как ты продал мое. Вот мои условия, если хочешь жить.
Одним словом, с директором расправился как мужчина. Выбросил его из бара вместе с его шестеркой. А на его место по рекомендации моих друзей взяли хорошего, солидного, партийного человека.
И вот я снова работаю на своем месте. Ребята приходят, целуют, поздравляют меня. Говорят – без меня в этот бар даже ходить отвыкли.
Все хорошо, но как быть с тем, который организовал за мной охоту, который вот сюда под мышку выстрелил, издевательски говоря: «Да замолчишь ты когда-нибудь или нет!»
Душа у меня горит, а что делать? Город маленький, и три-четыре раза в году сталкиваемся на улице. Он, как только меня увидит, переходит на другую сторону. Он делает вид, что не узнает, и я через стыд вынужден делать такой же вид. Но сколько можно терпеть? А мне родных жалко, потому и не могу убить его и уйти в лес, как наши предки. И я горю меж двух огней, но до конца не сгораю.
А время идет и этому аферисту чины кладет на плечи. Был старший лейтенант, а теперь майор. И я уверен, что слух о том, что у меня два сердца, он пустил. Чтобы перед кем-то оправдать себя за неудачное покушение. Но мне не надо это дефективное чудо! У меня нормальное сердце болит.
Потому что мой дядя с неотомщенным глазом лежит в земле и плачет за погубленных крестьян, потому что мой дорогой Виктор свою цветущую молодость, как нераскрытый парашют, унес в могилу, а мой враг ходит по земле и чины получает.
Поэтому я так, в свободное от работы время, люблю посидеть с хорошими людьми, поговорить от души, забыть свое горе, послать две-три бутылки своим ребятам, выпить за друзей.
Потому что в этом мире, где все куплено еще до нашего рождения, я ничего такого особого не видел, чтобы добровольцем второй раз пришел сюда. Но я видел одно прекрасное в этом зачуханном мире – это мужское товарищество, и за это мы выпьем. Потому что человеку же-ла-тель-но, чтобы в жизни было одно такое маленькое вещество, которое никто не может ни купить, ни продать! И за это вещество мы выпьем!
Глава 23
О, Марат!
Лучшим идиллическим временем наших взаимоотношений с Маратом я считаю тот ранний период, когда он работал фотографом на прибрежном бульваре напротив театра. Там красовался небольшой стенд с образцами его продукции, а сам он сидел на парапете, ограждающем берег, или похаживал поблизости, издали окидывая орлиным взором или тем, что должно было означать орлиный взор, встречных женщин или женщин, остановившихся у стенда, чтобы поглазеть на его работы.
Нередко он кидал орлиный взор и вслед удаляющимся женщинам, и я всегда удивлялся их телепатической тупости, потому что не почувствовать его взгляд и не обернуться мне казалось невозможным, настолько этот взгляд был выразительным.
В те времена я ему нравился как хороший слушатель его любовных приключений.
