или в среде деловых людей, — короче, все, что при нашем общественном устройстве имеет реальную ценность. О том, что это как раз та сторона действительности, которой, как мне кажется, сейчас нанесен наибольший ущерб, я упомяну лишь мимоходом. Куда важнее, что из-за этого нарушения равновесия пострадала и другая ее сторона.
Идти строго по этой черте отнюдь не так легко. Все начинает плыть перед глазами. То и дело оказываешься то по одну, то по другую сторону черты, причем момента перехода сам почти не замечаешь; ведь линия-то воображаемая. Как уже было сказано, я не могу объяснить, почему все это открылось мне именно в ясный полдень и на людной улице в центре города — может, из-за безжалостной яркости февральского солнца. Тем не менее я старался строго придерживаться черты, поскольку не был уверен, на какую сторону мне следует перейти. Ощущение было примерно такое, будто стоишь у зеркала, но сбоку, причем вплотную к нему, так что плоскость зеркала как бы проходит сквозь твое тело, деля тебя на две половины: одна — это то, что ты привык считать собой, а вторая — уже твое отражение. Стекло острое, так что эта операция проходит, должно быть, очень болезненно. Черта, по которой я шел, никакой боли не причиняла, однако ощущение разницы в весе было. Кстати, один опыт с зеркалом я однажды уже проделал — задолго до того, как над всеми нами разразилась беда, — просто так, шутки ради. Я сидел в парикмахерской, и мастер уже порядком надоел мне своей болтовней, то выясняя мои пожелания касательно фасона стрижки, то приставая с разными советами, обычными для людей этого сорта. Я предложил своему отражению в зеркале: «Давай поменяемся?» Оно кивнуло, и мы тотчас поменялись местами. Мне этот обмен доставил одно удовольствие. Я безусловно выгадал. Теперь я весело взирал на свое бывшее отражение, сидевшее в кресле, наблюдая, как бесцеремонно вертят его голову и прохаживаются по лицу щеточкой, смахивая волоски за воротник. Потом жертва встала и, судя по всему — я внимательно за этим следил, — дала мучителю хорошие чаевые. После чего мой двойник собрался покинуть салон, а я — последовать его примеру, тем более что следующий клиент уже уселся в кресло перед зеркалом. Однако у рамы я еще раз оглянулся и замер в испуге: я увидел, что тот, другой, забыл мой портфель. Войдя в парикмахерскую, я поставил его возле стойки для зонтов. К счастью, тот, другой, тоже вспомнил о нем раньше, чем за ним закрылась дверь. Он вернулся, и я сердито поманил его пальцем. Он тотчас понял, что я хочу опять поменяться с ним ролями, и подчинился. В тот раз я предпочел вернуться в себя, поскольку в портфеле лежали важные бумаги.
В общем, ясно, что по ту сторону мы настроены на гораздо более мирный лад. Думается, причина, скорее всего, в том, что там нет такой страшной толчеи. Не надо все время опасаться, что на кого-то налетишь или тебя самого толкнут, как только зазеваешься. И сдается мне — не потому, что там просто меньше народу. Наоборот! Там больше места и пространство не имеет границ. Происходит же это потому, что там не стремятся произвести впечатление и не нападают на тех, кто находится рядом; все живущие там ведут себя так, как это вытекает из их сущности. Там нет страха, заставляющего нас нагонять страх на других. Там не приходится пыжиться изо всех сил, чтобы просто выжить, и орать во все горло, чтобы заглушить и запугать других. Там так же тихо, как и просторно, — не потому, что все молчат, а потому, что голоса звучат естественно и не перебивают друг друга. Разве кричит цветок, растущий в лесу? Но если мы пересадим его в наш сад, ему придется орать, чтобы выжить. Кончится дело тем, что вся его сущность израсходуется на то, чтобы произвести впечатление на других, и он погибнет.
Там люди при встрече не причиняют друг другу боли, они не набрасываются на тебя, как на жертву, и не стараются отгородиться от тебя в порядке самозащиты. Они не задаются вопросом: «На что он может сгодиться?» или: «Чем он может быть опасен?» Они просто живут как живется и радуются тому, что у них, столь разных, находится так много общего. И если ты считаешь, что я рассказываю о каком-то сказочном рае, если ты ни разу в жизни среди уличной толчеи не ощутил на себе радостно-удивленный взгляд, осеняющий тебя чем-то родным и теплым, словно говоря: «Как славно, что ты есть на свете: я уже не так одинок!», то ты вряд ли поймешь, о чем я веду речь. Но тогда не смей утверждать, что тебя когда-либо любила женщина.
Эта черта проникает сквозь все. К примеру, сквозь здания. По одну сторону от нее они кажутся роскошной виллой или жилым корпусом с множеством комнат, звонков и номеров квартир. Их можно пересчитать и оценить, а суммой их стоимости гордиться; но никакой уверенности при этом не ощущаешь, ибо цена — всегда результат торга. Но стоит лишь переступить через черту, как сразу исчезает натужно-пыжащийся фасад и становится очевидным, что перед нами просто дом и в нем есть и подвал, чтобы было где хранить всякий хлам, и глубокая арка ворот, чтобы было где наскоро поцеловаться поздним вечером, и комнаты, чтобы было где отдохнуть, и надо всем этим — крыша. Даже руина там не протягивает жалобных рук к небу и не стонет из-за того, что утеряла стоимость, а спокойно и уверенно заявляет: некогда я была домом.
Весьма возможно, что в тот день, когда я шел, строго придерживаясь этой черты, я едва тащил ноги. Ибо в феврале 1947 года стужа и нужда придавили всех. Люди просто не обращали внимания на свое отражение. Их шатало то в одну, то в другую сторону от черты, и они не замечали этого ни по себе, ни по другим. Они даже не спрашивали друг у друга: «Как дела?»; только мысленно вопрошали себя: «Выдержим ли?» И уже не стыдились этого вопроса.
Разве трава стыдится, склоняясь под ветром, бушующим над равниной? Разве олени стыдятся подходить к человеческому жилью зимой, когда в горах кончается корм? Разве можно назвать попрошайкой живое существо, терпящее крайнюю нужду? Ах, и такое случалось и подрывало ту глубокую общность, в которую сплотила нас беда.
Вдруг
