– В обратную сторону от них…
– А, так вы так? Это вы что ж, к зуавам, что ли?.. Тебе чего?
Последний вопрос, сделанный Василием Николаевичем уже серьезным тоном, относился к подошедшей в это время к ступенькам террасы старухе.
– Федора Елесина хозяйка, батюшка. От Федора к тебе.
Василий Николаевич молча прошел по террасе.
– Возвратился? – спросил он, останавливаясь.
– Ась?
– Иди сюда поближе.
И Василий Николаевич опять зашагал.
Старуха тяжело поднялась на ступеньки и остановилась. На вид ей было лет шестьдесят. Старое рыхлое тело ее сгорбилось и отдавало старческой немочью. С какой-то клокочущей машиной в груди она стояла, плотно прижавши свои руки к бедрам, обтянутым старушечьим пестрядиновым сарафаном, и смотрела своими детскими взволнованными голубыми глазами в мягкие прямые волосы, большой лоб, в длинную бороду, в большие серые глаза хозяина.
– В чем дело?
– Ох, батюшка Василий Николаич, возвратился мой Федор, да не на радость, видно…
Голос старухи оборвался.
Василий Николаевич как-то сразу подобрался, ушел в себя и, машинально проведя рукой по своим редким волосам, сухо, точно досадливо, проговорил:
– Говори же…
Старуха оправилась и уже спокойно продолжала:
– Федор-то мой уже третий день без памяти, батюшка Василий Николаич. Сегодня утречком опамятовался маленько, байт: «Сходи, старуха, к Василию Николаичу, не поможет ли опять, как в запрошлом-те лете… скажи, мол, рукописку ему с богомолья принес», – про икону святителя Николая, значит. Обещал он тебе, что ли, уж я не знаю?
– Помню, помню… Да как он заболел?
– Господь его знает, батюшка Василий Николаич. Уж с богомолья трудной пришел. В первый-то день все переламывался, в баню сходил, сродники пришли, про святые места описывал, а уж к вечеру-то, видно, и разломило его и разнедужился он…
– Что ж болит у него?
– Да все, батюшка, на все жалуется. Трудно лежит, так трудно, так трудно, что уж мы и не чаем…
Старуха точно испугалась своих слов, глаза ее широко раскрылись.
– Все мечется, так мечется да стонет, да не в уме говорить стал. Право, батюшка, надо дело говорить… А сегодня опамятовал и байт: «Ох, старуха, костыньки мои болят, все нутро опалило, видно смертынька моя пришла!» А я что тут могу?! Помрет он, чего я стану делать? Старая я да больная… сама едва ноженьками ворочаю; кашель душит… избушечка курная… Оставит меня, а на кого оставит, куда я пойду? Детей нет…
Старуха тихо жаловалась. Слезы одна за другой закапали по ее лицу. Наступило молчание. Василий Николаевич подошел к решетке и молча смотрел перед собою.
Солнце совсем село. Красным заревом вспыхнул запад, и розовые полосы потянулись по прозрачной реке. Только к берегу еще резче оттенилась темною голубоватою сталью вода. В воздухе посвежело и еще сильнее потянуло ароматом цветов. Фиолетовая тучка разрослась, вытянула еще несколько остроконечных вершин и точно застыла. Запахло дождем.
– Стою я вот, – тихо, размеренно продолжала старуха, – батюшка Василий Николаич, перед тобою… и вся тут: нет ничего! Думала, он мои косточки успокоит, не даст в обиду людям, а заместо того мне же его хоронить доводится.
И старуха, захватив рукой кончик передника, прижав его к глазам, тихо, горько заплакала.
Василия Николаевича, стоявшего перед ней, точно ветром отпахнуло, и он быстро зашагал по террасе.
– Ну что ж ты живого человека хоронишь, – с болезненной гримасой, как-то тихо, встревоженно проговорил он.
– Ох, помрет, помрет, – тоскливо взвыла старуха, охваченная вдруг страшным предчувствием конца.
– Перестань, – нервно остановил ее Василий Николаевич, – не поможешь же этим.
Он остановился.
– Мы с доктором сейчас приедем. Может, и не так еще страшно.
Он опять замолчал и уж не скоро, как будто про себя, нехотя, тихо проговорил:
– Ну, уж не дай бог чего… не оставим же.
Старуха повалилась в ноги.
– Батюшка мой Василий Николаич, ты один у нас защитник наш, куда без тебя денешься.
– Ах… – нервно заерзал рукой по голове Василий Николаевич.
– Встань, встань, мамуша, – проговорила приветливо Марья Александровна. – Барин не любит, чтоб в ноги кланялись. Богу кланяйся.
Старуха медленно встала.
– Ничего, матушка Марья Александровна. Не грех и поклониться и тебе и ему, матушка Марья Александровна.
И старуха опять бултыхнулась в ноги.
– Встань, встань, – как-то испуганно проговорила Марья Александровна.
– Ничего, матушка, ничего, – говорила старуха, вставая, – отцы вы наши.
– Ну, ступай с богом, – мы сейчас приедем.
Старуха еще раз поклонилась и стала тяжело спускаться.
– Лошадь вам? – спросила Марья Александровна и крикнула:
– Саша!
Вошла серьезная, чисто одетая, некрасивая горничная.
– Саша, скорее барину лошадь… Кабриолет вам, что ли?
– Кабриолет, – рассеянно ответил Василий Николаевич.
– А лошадь – Шарика?
– Шарика, – тем же тоном сказал Василий Николаевич.
– Ну, кабриолет и Шарика; поскорей только!
– Сейчас, – серьезно проговорила Саша и скрылась.
Когда Василий Николаевич начинал волноваться, он притихал, делался сдержанным, рассеянным, говорил тихо, медленно и как бы нехотя.
Он беспрестанно проводил рукой по лицу и то останавливался, то опять начинал шагать.
– Нет, право, как это… – начал было он, подавляя охватившее его волнение.
Марья Александровна беспокойно посмотрела на мужа и проговорила:
– Да может, пустяки еще…. у них все смерть… Посмотрит доктор… Два года тому назад так же прибежала…
Василий Николаевич покосился на жену и продолжал молча ходить. Лицо его немного прояснилось.
– Вперед-то к чему волноваться, не стоит, – тем же тоном, рассудительным, мягким и спокойным, продолжала Марья Александровна.
– Право, ты, Вася, хуже той бабы, – проговорила его сестра. – Никто еще не умер, а ты уж отходную запел.
– А? – встрепенулся Василий Николаевич. – Отходную?
Он посмотрел на разраставшуюся все тучу.
– А все живы?.. Нет, уж мужик больно хорош. Ну, едем!
И Василий Николаевич нервно начал застегивать свой чесунчовый пиджак на все пуговицы.
– Да ведь не подали еще, – заметила Марья Александровна.
– Подадут, матушка, подадут, – ответил Василий Николаевич. – Увидят, что барин ждет, и поторопятся. Ну, пойдем!
– Да ты что это, мою шляпу надеть хочешь?
Василий Николаевич посмотрел на шляпу жены, которую машинально взял было в руки, добродушно посмотрел на всех, махнул рукой, пустил свое «ха-ха» и, взяв соломенную шляпу, пошел за доктором чрез столовую на дворовое крыльцо.
– Право, Вася хуже всякой женщины, – проговорила Вера Николаевна. – Это бабушка его так разбаловала.
– Да, уж впечатлительный. Проводим их?
Обе дамы встали, но пошли через сад во двор. Они нашли мужчин, стоявших посреди двора в ожидании лошади. Доктор говорил что-то. Василий Николаевич слушал, ковыряя палкой землю. Его глаза безжизненно, безучастно – признак волнения – смотрели вдаль.
– Ну, говорила я вам, что будет ждать? – протянула Марья Александровна.
Глаза Василия Николаевича приветливо сверкнули.
– Вы чего еще тут? – добродушно-ворчливо проговорил он. – Вас еще недоставало!
– Ну, мы уйдем, – ответила Вера Николаевна.
– Нет уж, – проговорил доктор, – если не для него, так для меня хоть останьтесь.
Доктор рассмеялся и покраснел.
Глаза Марьи Александровны рассмеялись и уставились на Веру Николаевну. Последняя, стоя за спиной доктора, сделала большие глаза и комично заболтала руками.
Василий Николаевич скользнул глазами, едва приметно про себя усмехнулся и повеселевшим голосом проговорил:
– А ведь тучка растет.
– Да будет, будет дождь, – успокоительно проговорила Марья Александровна.
Кабриолет подали.
– Ну, прощайте вы, – проговорил Василий Николаевич.
– Вы уж его веселого, доктор, привозите с собой.
– Не пускайте, – крикнула Марья Александровна.
– Ни за что не пущу, – ответил, повернувшись к дамам, доктор. – Веревками привяжу.
И доктор показал руками, как он привяжет.
– Доктор, доктор, – крикнула Марья Александровна, – не забудьте кстати к Кислиным… Перед обедом вам говорила, помните?
– Ага, хорошо.
И доктор, повернувшись, сел как следует.
– Там еще что? – спросил Василий Николаевич.
– Замужняя дочь Кислина первый раз рожает… Родила, но что-то неладно.
– Ну вот… Давно неладно?
– Да, кажется, вторые сутки уже.
– Ведь это что ж, скверно?
– Хорошего мало: заражение крови может быть.
– И смерть?
– Да уж…
– Вот оно… А старика не люблю: упрямый эгоист, вечно смущает остальных, но дочка его очень симпатичная. Веселая… такая бойкая… на святках, бывало… оденется в старинный костюм… Они ведь богатые… староверы… Этакая, знаете, настоящая, как у Маковского… Замуж неудачно ее отдали… Отец потянулся за богатством… Теперь опять у отца живет. Куда же сперва заедем?
