— Танбридж-Уэлз ведь не так далеко от Лондона, Артур. Может, тебе съездить, поговорить с нею?
Они жили в городе уже неделю, и до сих пор эта простая мысль ни ему, ни ей не приходила в голову!
Глава LXXIII,
из которой явствует, что Артуру следовало взять обратный билет
Поезд доставил Артура в Танбридж быстро, слишком быстро, хотя за время этого короткого переезда он успел вспомнить всю свою жизнь и ясно увидеть, к каким грустным последствиям привел его собственный эгоизм и непостоянство. "Вот и конец чаяниям и надеждам, — думал он, — романтике и честолюбивым мечтам. Упрямлюсь ли я или уступаю, мне одинаково не везет. Я не внемлю мольбам матери и отказываюсь от ангела. Но если б я и не отказался, Лора, навязанная мне, не стала бы для меня ангелом. Я не мог отдать ей мое сердце по чужой указке. Я не узнал бы ее такой, как она есть, если бы кто-то должен был разъяснять мне ее достоинства и добродетели. Я уступаю настояниям дядюшки, под его ручательство соглашаюсь на Бланш, место в парламенте, богатство, карьеру — и что же? Вмешивается судьба и оставляет мне жену без приданого, которое я брал взамен любви. Сперва мне не хватило честности, теперь не хватает подлости. Почему? Бедный старый дядюшка ничтоже сумняшеся принял бы деньги Бланш, независимо от их источника; он негодует, огорчается, он просто неспособен понять, почему я от них отказываюсь. Все мною недовольны. Слабый, исковерканный, никчемный человек, я не нужен ни богу, ни черту. И сам несчастлив, и никому не дал счастья. На что может рассчитывать эта бедная легкомысленная девочка, которой предстоит носить мое безвестное имя и разделить мою участь? У меня даже честолюбия нет, которое бы меня подстегнуло, даже собственного достоинства мало, чтобы не то что ее утешить — хотя бы самому утешиться в моей теперешней беде. Напиши я роман, который выдержит двадцать изданий — ведь я сам первый буду издеваться над своей известностью. Ну, преуспею я как адвокат, научусь запугивать свидетелей и перетолковывать показания и наживу этим капитал, — разве прельщает меня такая слава, разве такому призванию стоит посвятить жизнь? Вот быть бы мне тем католическим священником, что сидит напротив и ни разу не поднял глаз от требника, кроме той минуты, когда мы проезжали туннель и ничего не было видно. Либо этим толстым стариком, моим соседом, который с такой ненавистью поглядывает на него из-за газеты. Священник закрывает глаза на весь мир, но мысли его сосредоточены на книге, она служит ему путеводителем в мир иной. Его сосед ненавидит его, видит в нем чудовище, тирана, гонителя, воображает, как мучеников жгут на костре, а он стоит поодаль, освещенный пламенем, и наблюдает. У них-то нет сомнений; они уверенно идут вперед, отягченные каждый своей логикой".
— Не желаете просмотреть газету, сэр? — спросил толстый старик (в ней была статья, бичующая вероисповедание того священника, что ехал с ними), и Пен поблагодарил его, взял газету и продолжал размышлять, не прочтя и двух строк.
"А между тем, — думал он, — согласился бы ты принять веру того или другого из этих людей, со всеми ее последствиями? Увы! Каждый должен сам нести свое бремя, вырабатывать свою веру, думать своей головой, молиться своими словами. Какому смертному я мог бы все поведать, если бы захотел? Кто мог бы все понять? Кто может принять в расчет чужие недостатки и упущенные возможности, взвесить страсти, одолевающие рассудок, изъяны, обессиливающие его? Кто может оценить, в какой мере его ближний по самой природе своей способен воспринимать истину и поступать, как должно; какой невидимый и позабытый случай, какой страх, пережитый в детстве, какая удача или неудача могла изменить все течение его жизни. А изменить ее может песчинка, так же, как брошенный камень может ее прервать. Кто в силах взвесить, какие обстоятельства, страсти, соблазны будут нам поставлены в вину или в заслугу, кроме Того, перед чьей священной мудростью мы преклоняем колени, на чье милосердие уповаем? Вот и конец, — думал Пен. — Нынче или завтра будет дописана книга моей молодости — скучная, печальная история, на многие страницы и оглядываться тошно. Но кто не уставал и не падал, кто не был ранен в этой битве?" Молодой человек уронил голову на грудь, и сердце его в смиренном покаянии распростерлось перед престолом всеобъемлющей мудрости, сострадания и любви. "Что мне слава, что бедность? — думал он. — Если я женюсь на своей избраннице, ниспошли мне воли и сил быть ей верным и сделать ее счастливой. Если у меня будут дети, научи меня быть с ними правдивым в словах и поступках и завещать им честное имя. Никакого великолепия мой брак не сулит. А разве я заслужил его своей жизнью? Теперь я вступаю в новую полосу, дай бог, чтобы она была лучше предыдущей!"
Тут поезд остановился в Танбридже, и Пен с благодарностью вернул газету и простился со своим соседом, между тем как иностранец-священник в углу напротив так и не поднял глаз от книги. А потом, подхватив саквояж, он соскочил на платформу, полный решимости тотчас узнать свою судьбу.
Со станции Артур быстро добрался в экипаже до дачи леди Клеверинг и по дороге сочинил небольшую речь, с которой думал обратиться к Бланш, — самую достойную, честную и благонамеренную речь, какую только мог произнести человек его склада в его обстоятельствах. Смысл ее был таков: "Бланш, я не понял из вашего последнего письма, принимаете ли вы мое прямое, искреннее предложение. Мне кажется, что вам известна причина, побудившая меня отказаться от житейских преимуществ, которые мне давал наш союз и принять которые я почел бы для себя бесчестьем. Если вы сомневаетесь в моих чувствах, я готов их доказать. Призовем Сморка, и пусть он хоть сейчас нас обвенчает; а я не пожалею сил, чтобы выполнить свой обет, лелеять вас до гроба, быть вам верным и любящим мужем".
Артур выскочил из экипажа и взбежал на крыльцо, где его встретил незнакомый слуга. Тот, казалось, удивился появлению джентльмена с саквояжем и не сделал попытки освободить Артура от его ноши.
— Миледи нет дома, сэр, — сказал он.
— Я мистер Пенденнис. А где Лайтфут?
— Лайтфут здесь больше не служит. Миледи уехала, и мне не приказано…
— Я слышу в гостиной голос мисс Амори, — сказал Артур. — Будьте добры, отнесите мои вещи наверх. — И, миновав слугу, он направился прямо в гостиную, откуда неслись мелодичные рулады, и отворил дверь.
Маленькая сирена, сидя за фортепьяно, пела во всю силу своего голоса и обольстительности. На диване спал ее братец, глубоко равнодушный к этой музыке; зато джентльмен, сидевший подле Бланш, был совершенно заворожен меланхолической и страстной мелодией, которую она выводила.
Когда дверь отворилась, джентльмен с возгласом удивления вскочил на ноги; певица, сорвавшись на высокой ноте, умолкла; Фрэнк Клеверинг проснулся, а Пен вошел в комнату и сказал:
— Как, это Фокер? Здорово, Фокер.
Он взглянул на фортепьяно: перед мисс Амори лежал точно такой же вишневый кожаный футляр, какой он видел в руке у Гарри три дня назад, когда наследник Логвуда выходил из лавки ювелира на Ватерлоо-Плейс. Футляр был открыт, и в нем, обвившись вокруг белой атласной подушечки, лежал браслет — роскошный браслет-змейка с горящей рубиновой головкой и брильянтовым хвостом.
— Здравствуй, Пенденнис, — сказал Фокер. Бланш проделала ряд телодвижений, обнаружила признаки удовольствия и замешательства. И еще она набросила платок на футляр с браслетом, а потом пошла навстречу Пену, протягивая ему заметно дрожащую руку.
— Как поживает наша душечка Лора? — спросила она.
Физиономию Фокера над его строгим траурным сюртуком — эту жалкую, испуганную физиономию воображение читателя должно нарисовать без нашей помощи, так же как и лицо юного Фрэнка, который, бросив на интересное трио взгляд, исполненный невыразимого лукавства, успел только воскликнуть: "Вот так штука!" — и убежал, давясь от смеха.
Пен и сам едва сдерживался, а теперь, глядя на пылающие уши и щеки бедного Фокера, разразился хохотом, таким неистовым и громким, что он напугал Бланш куда больше, чем любые попреки и угрозы.
— Так вот где собака зарыта! Фокер, голубчик, не надо краснеть и отворачиваться. Ты же непревзойденный образец верности. Могу ли я быть преградой между Бланш и таким постоянством — между мисс Амори и пятнадцатью тысячами годовых?
— Дело не в этом, мистер Пенденнис, — произнесла Бланш с большим достоинством. — Меня прельщают не деньги, не звания, не золото. Но постоянство, верность, неискушенное, доверчивое, любящее сердце, принесенное мне в дар, — это я действительно ценю, да, ценю как величайшее сокровище. — Она потянулась за платком, но, вспомнив, что под ним лежит, передумала. — Я не отрицаю, я не хочу скрывать… моя жизнь выше притворства… от того, кому отдано мое сердце, у него не должно быть тайн… Да, когда-то мне казалось, что я вас люблю, казалось, что я вами любима. И как я лелеяла эту мечту! Как я молилась, как страстно хотела в нее поверить! Но ваше поведение — ваши слова, такие холодные, бессердечные, недобрые, открыли мне глаза. Вы только играли сердцем бедной девушки! Вы швырнули мне обратно обещание, которым я связала себя с вами. Я все, все объяснила мистеру Фокеру.
