– Да!
– Дайте же вашу руку.
Лариса задрожала, схватила трепещущими руками его руку и второй раз припала к ней горячими устами.
Подозеров отдернул руку и, покраснев, вскричал:
– Никогда этого не делайте!
– Я так хочу!.. Оставьте! – простонала Лариса и, обвив руками шею Подозерова, робко нашла устами его уста. Подозеров сделал невольное, хотя и слабое, усилие отвернуться: он понял, что за человек Лариса, и в душе его мелькнуло… презрение к невесте.
Боже, какая это разница в сравнении с тою другою женщиной, образ которой нарисовался в это мгновение в его памяти! Какую противоположность представляет это судорожное метанье с тем твердым, самообладающим спокойствием той другой женщины!..
Лариса в это время тоже думала о той самой женщине и проговорила:
– В эту важную минуту я вас прошу только об одном: исполните ли вы мою просьбу?
– Конечно.
Лариса крепко сжала обе руки своего жениха и, краснея и потупляясь, проговорила:
– Пощадите мое чувство! Подозеров посмотрел на нее молча.
Лариса выбросила его руки и, закрыв ладонями свое пылающее лицо, прошептала:
– Не вспоминайте мне… Она опять остановилась.
– О чем? Ну, договаривайте смело, о чем?
– О Синтяниной.
Подозеров промолчал. Лариса становилась ему почти противна; а она, уладив свою судьбу с Подозеровым, впала в новую суету и вовсе не замечала чувства, какое внушила своему будущему мужу…
Подозеров обрадовался, когда Лариса тотчас после этого разговора вышла, не дождавшись от него ответа. Он встал, запер за нею дверь и задумался… О чем? О том седом кавказском капитане, который в известном рассказе графа Льва Толстого, готовясь к смертному бою, ломал голову над решением вопроса, возможна ли ревность без любви? Подозеров имел пред глазами живое доказательство, что такая ревность возможна, и ревнивая выходка Лары была для него противнее известной ему ревности ее брата в Павловском парке и сто раз недостойнее ревности генерала Синтянина.
«Однако с нею и не так легко, должно быть, будет, – подумал он. – Да, нелегко; но ведь только на картинах рисуют разбойников в плащах и с перьями на шляпах, а нищету с душистою геранью на окне; на самом деле все это гораздо хуже. И на словах тоже говорят, что можно жить не любя… да, можно, но каково это?»
Глава семнадцатая
Еще шибче
События эти, совершившиеся в глубокой тайне, разумеется, не были никому ни одним словом выданы ни Подозеровым, ни Ларисой; но тонкий и необъяснимо наблюдательный во всех подобных вещах женский взгляд прозрел их.
Катерина Астафьевна, навестив вечером того же дня племянницу, зашла прямо от нее к генеральше и сказала, за чашкой чаю, последней:
– А наша Лариса Платоновна что-то устроила!
– Что же такое она могла устроить? – спросила генеральша.
– Не знаю; сейчас я была у них, и они что-то оба очень вежливо друг с с другом говорят и глазки потупляют.
– Ну, ты, Катя, кажется, опять сплетничаешь.
– Сходи, матушка, сама и посмотри; навести больного-то после того, как он поправился.
Форова подчеркнула последнее слово и, протягивая на прощанье руку, добавила:
– В самом деле, он говорил, что очень желал бы тебя видеть. С этим майорша ушла домой; но, посетив на другой день Синтянину, тотчас же, как только уселась, запытала:
– А что же, видела?
– Видела, – отвечала, не без усилия улыбнувшись, Александра Ивановна.
– Ну и поздравляю; а ничего бы не потеряла, если б и не глядя поверила мне.
Синтянина объявила, что Лариса сказала ей, что она выходит замуж за Подозерова.
– Это смех! – ответила майорша. – От досады замуж идет! Или она затем выходит, чтобы показать, что на ней еще и после амуров с Гордашкой честные люди могут жениться! Что же, дуракам закон не писан: пусть хватит шилом нашей патоки!.. Когда же будет эта их «маланьина свадьба»[171]?
– Он мне сказал, что скоро… На этих днях, через неделю или через две.
– Пропал, брат, ты, бедный Андрей Иваныч!
– Полно тебе, Катя, пророчить.
– А не могу я не пророчить, милая, когда дар такой имею.
– Дар! – генеральша улыбнулась и спросила: – Что же ты, святая, что ли, что тебе дан дар пророчества?
– Ну вот, святая! Святая ли или клятая, а пророчествую. Валаамова ослица тоже ведь не святая была, а прорекала.
В эту минуту в комнату взошел майор Форов и рассказал, что он сейчас встретил Ларису, которая неожиданно сообщила ему, что выходит замуж за Подозерова и просит майора быть ее посаженым отцом.
– Чудесно! – воскликнула нетерпеливая Катерина Астафьевна, – Одна я пока еще осталась в непосвященных! Что же, ты ее похвалил и поздравил? – обратилась она к мужу.
– А разумеется, поздравил и похвалил, – отвечал майор.
– И даже похвалил?
– Да ведь сказано же тебе, что похвалил.
– Мне кажется, что ты все это врешь.
– Нимало не вру, его бы я не похвалил, а ее отчего же не хвалить?
– Потому что это подлость.
– Какая подлость? Никакой я тут подлости не вижу. Вольно же мужчине делать глупость – жениться, – к бабе в батраки идти; а женщины дуры были бы, если б от этого счастья отказывались. В чем же тут подлость? Это принятие подданства, и ничего больше.
– За что же ты Иосафову свадьбу осуждал?
– А-а! там дело другое: там принуждение!
– А здесь умаливанье, просьбы.
– Почему ты это знаешь?
– Так: я пророчица.
– Ну и что же такое, если и просьбы? Она, значит, умная барышня и политичная; устраивается как может.
– Передовая!
– А конечно; вперед всех идет и честно просит! мне-де штатный дурак нужен, – не согласитесь ли вы быть моим штатным дураком? И что же, если есть такой согласный? И прекрасно! Хвалю ее, поздравляю и даже образом благословлю.
– Да ты еще знаешь ли, как благословляют-то образом?
– Нет, не знаю, но я сейчас прямо отсюда к Евангелу пойду и спрошу.
– Нет, по мне эта свадьба сто раз хуже нигилистической Ясафкиной свадьбы в Петербурге, потому что эта просто черт знает зачем идет замуж!
– Имеет выгоды, – отвечал майор.
– Да; она репутацию свою поправляет; но его-то, его-то, шута, что волочит в эту гибель?
– Его?.. А что же, это и ему хорошо: это тешит его испанское дворянство. И благо им обоим: пусть себе совершенствуются.
– Ну, пропадать же им! В этом браке несчастие и погибель.
– Отчего же погибель? – отозвался майор, – мало ли людей бывают несчастливы в браке, но находят свое счастие за браком.
– Да, вот это что! – вспылила Катерина Астафьевна, – так, по-твоему, что такое брак? Вздор, форма, фить – и ничего более.
– Брак?.. нынче это для многих женщин средство переменять мужей и не слыть нигилисткой.
– Вы дурак, господин майор! – проговорила, побагровев, майорша.
– Это как угодно, – я говорю, как понимаю.
– А ты зачем сюда пришел?
– Да я к Евангелу в гости иду и за новым журналом зашел, а больше ни за чем: я ругаться с тобою не хочу.
– Ну так бери книгу и отправляйся вон, гадостный нигилист. Седых волос-то своих постыдился бы!
– Я их и стыжусь, но не помогает, – все больше седеют. После этих слов Форов незлобиво простился и ушел, а через десять дней отец Евангел, в небольшой деревенской церкви, сочетал нерушимыми узами Подозерова и Ларису. Свадьба эта, которую майорша называла «маланьиной свадьбой», совершилась тихо, при одних свидетелях, после чего у молодых был скромный ужин для близких людей. Веселья не было никакого, напротив, все вышло, по мнению Форовой, «не по-людски».
Невеста приехала в церковь озабоченная, сердитая, уехала с мужем надутая, встретила гостей у себя дома рассеянно и сидела за столом недовольная.
Лариса понимала, что она выходит замуж как-то очень не серьезно, и чувствовала, что это понимает не одна она, и вследствие того она ощущала досаду на всех, особенно на тех, кто был определеннее ее, а таковы были все. Особенно же ей были неприятны всякие превосходства в сравнениях: она как бы боялась их, и в этом-то роде определялись ее отношения к Синтяниной. Лара не ревновала к ней мужа, но она боялась не совладеть с нею, а к тому же после венчания Лариса начала думать: не напрасно ли она поторопилась, что, может быть, лучше было бы… уехать куда-нибудь, вместо того, чтобы выходить замуж.
«Маланьина свадьба» выходила прескучная!
Никакие попытки друзей придать оживление этому бедному торжеству не удавались, а напротив, как будто еще более портили вечер.
Поэтический отец Евангел явился с целым запасом теплоты и светлоты: поздравил молодых, весь сияя радостию и доброжеланиями, подал Подозерову от своего усердия небольшую икону, а Ларисе преподнес большой венок, добытый им к этому случаю из бодростинских оранжерей. Поднося цветы, «поэтический поп» приветствовал красавицу невесту восторженными стихами, в которых величал женщину «жемчужиной в венке творений». «Ты вся любовь! Ты вся любовь!» – восклицал он своим звонким тенором, держа пред Ларисой венок:
