Доус задумался. Было ясно, он боится опять выйти в жизнь, на люди.
— У моря сейчас было бы совсем неплохо, — продолжал Морел. — Дюны нагреты солнцем, и прибой не чересчур силен.
Доус не отозвался.
— Господи, да если знаешь, что опять сможешь ходить и плавать, все остальное пустяки! — вырвалось у Пола, слишком он был несчастен, чтобы сдерживаться.
Доус быстро глянул на Пола. Его темные глаза не посмели бы встретиться ни с чьими глазами на свете. Но от неподдельного страдания и беспомощности, прозвучавших в голосе Пола, ему словно полегчало.
— У ней далеко зашло? — спросил он.
— Она тает, как свеча, — ответил Пол. — Но она не унывает… бодрая!
Он закусил губу. И через минуту поднялся.
— Ну, я пойду, — сказал он. — Вот я оставляю вам полкроны.
— Не надо, — пробормотал Доус.
Морел не ответил, просто оставил монету на столе.
— Когда опять буду в Шеффилде, постараюсь забежать, — сказал он. — Может, захотите повидать моего зятя? Он работает у Пайкрофта.
— Не знаю я его, — сказал Доус.
— Он хороший малый. Сказать ему, чтоб зашел? Он принес бы вам газеты, почитаете.
Доус не ответил. Пол ушел. Он подавил глубокое волнение, которое в нем вызвал Доус, и его бросило в дрожь.
Матери он ничего не сказал, но на другой день все рассказал Кларе. Это было в обеденный час. Последнее время они редко вместе гуляли, но в тот день Пол позвал ее в парк при замке. Они сели там, а вокруг сияли под солнцем алые герани и желтые кальцеолярии. Клара держалась настороженно и казалась обиженной.
— Ты знаешь, что Бакстер в больнице в Шеффилде и у него брюшной тиф? — спросил Пол.
Серые глаза поглядели испуганно, Клара побледнела.
— Нет, — со страхом ответила она.
— Он поправляется. Я навестил его вчера… мне сказал доктор Ансел.
Новость ошарашила Клару.
— Он очень плох? — виновато спросила она.
— Был очень плох. Сейчас ему лучше.
— Что он тебе сказал?
— Да ничего! Мрачный такой лежит.
Далеки они сейчас были друг от друга. Пол сообщил ей что знал.
Клара стала замкнутая, молчаливая. В следующий раз, когда они пошли пройтись и он взял ее под руку, она высвободилась и шла чуть поодаль. А он так нуждался в утешении.
— Ну почему ты такая неласковая? — спросил он.
Клара не ответила.
— В чем дело? — спросил Пол, обхватив рукой ее плечи.
— Не надо! — сказала она, высвобождаясь.
Пол оставил ее в покое, отдался своим грустным мыслям.
— Ты расстроилась из-за Бакстера? — спросил он наконец.
— Я с ним вела себя мерзко! — сказала она.
— А сколько раз я тебе говорил, что ты плохо с ним обошлась, — отозвался Пол.
Теперь они были враждебны друг к другу. Каждый думал о своем.
— Я с ним обходилась… да, я плохо с ним обходилась, — сказала Клара. — А теперь ты обходишься плохо со мной. Так мне и надо.
— То есть как это я плохо с тобой обхожусь? — спросил Пол.
— Так мне и надо, — повторила она. — Я никогда им не дорожила, а теперь ты не дорожишь мной. Но так мне и надо. Он любил меня в тысячу раз больше, чем ты.
— Неправда! — вскинулся Пол.
— Правда! По крайней мере, он меня хотя бы уважал, а ты — не уважаешь.
— Уважал он тебя, как же! — сказал Пол.
— Да, уважал! Это я виновата, что он стал такой отвратительный… теперь я понимаю. Понимать ты меня научил. А любил он меня в тысячу раз больше.
— Ну ладно, — сказал Пол.
Только одного он сейчас хотел, пусть его оставят в покое. Он едва справляется и со своим горем, хватит с него. Клара только мучит его, с ней только устаешь. И он распрощался с ней без сожаленья.
При первой же возможности Клара поехала в Шеффилд проведать мужа. Встреча не удалась. Но Клара оставила ему розы, фрукты и деньги. Она хотела к нему вернуться. И не, то чтобы она его любила. Когда она смотрела на него в больнице, ее сердце не согревалось любовью. Ей лишь хотелось смириться, стать перед ним на колени. Хотелось жертвовать собой. Ей ведь не удалось вызвать в Мореле подлинную любовь к себе. Ей стало страшно. Душа жаждала покаяния. И оттого она преклонила колена перед Доусом, и ему это доставило редкостное удовольствие. Но расстояние между ними было еще очень велико, слишком велико. Мужчину это пугало. Женщину скорее радовало. Ей нравилось, что она служит ему через разделяющую их пропасть. И она была теперь горда.
Пол Морел раза два навестил Доуса. Что-то вроде дружбы завязалось у них, хотя они все равно оставались яростными соперниками. Но никогда они не упоминали стоящую между ними женщину.
Миссис Морел становилось все хуже. Поначалу ее сносили вниз, изредка даже в сад. Она сидела в кресле, опираясь спиной о подушку, улыбающаяся и такая милая. На белой руке сияло золотое обручальное кольцо, волосы старательно причесаны. И она смотрела на заросли отцветающих подсолнечников, на распускающиеся хризантемы, на георгины.
Они с Полом боялись друг друга. Он понимал, что мать умирает, и она тоже это понимала. Но оба притворялись, будто сохраняют бодрость. Каждое утро, проснувшись, он в пижаме шел к ней в комнату.
— Ты спала, моя родная? — спрашивал он.
— Да, — отвечала она.
— Не очень хорошо?
— Нет, неплохо!
И сын понимал, что она не сомкнула глаз. Он видел, как под одеялом она прижимает рукой то место, где живет боль.
— Худо было? — спрашивал он.
— Нет. Побаливало, но это пустяки.
И по старой привычке презрительно фыркала. Лежа, она казалась совсем девочкой. И все время не сводила с него голубых-голубых глаз. Но под глазами темнели болезненные круги, и опять Пола пронзала боль.
— День солнечный, — говорил он.
— Прекрасный день.
— Хочешь, я тебя снесу вниз?
— Посмотрим.
И он шел готовить ей завтрак. Весь день напролет только о ней он и думал. От этой нескончаемой боли его лихорадило. Потом, возвращаясь ранним вечером домой, он заглядывал в окно кухни. Матери там не было; значит, она не вставала.
Он взбегал вверх по лестнице и целовал ее. И даже спросить было страшно:
— Ты разве не вставала, голубка?
— Нет, — отвечала мать. — Все из-за этого морфия, я от него такая усталая.
— Наверно, доктор дает тебе слишком много, — говорил Пол.
— Да, наверно, — отвечала она.
Подавленный, он садился у ее постели. По привычке она лежала на боку, свернувшись как ребенок. Каштановые и седые волосы разлохматились над ухом.
— Не щекотно тебе? — спрашивал сын, ласково отводя их в сторону.
— Щекотно, — отвечала она.
Их лица были совсем близко. Ее голубые глаза улыбались его глазам, будто девичьи — теплые, смеющиеся, полные любви и нежности. И Пол задыхался от ужаса, от тоски и любви.
— Надо заплести тебе волосы, — сказал он. — Лежи тихо.
И он стал позади нее, распустил ей волосы, зачесал их назад. Они были точно коричнево-серые длинные, тонкие шелковые нити. Голова уютно примостилась между плеч. Закусив губу, в каком-то забытьи он легко проводил по ее волосам щеткой и заплетал косу. Казалось, все происходит не наяву, не укладывалось это в его сознании.
Вечерами Пол часто работал у нее в комнате, временами поднимал глаза. И неизменно ловил на себе взгляд голубых материнских глаз. И когда их глаза встречались, она улыбалась. И машинально он опять принимался за работу, и из-под его рук выходила красота, но он не отдавал себе в этом отчета.
Случалось, он входил к ней очень бледный, тихий, глаза опасливо и настороженно блуждали, точно он упился до зеленых чертиков. Обоих страшило, что рвутся скрывающие их друг от друга покровы.
Тогда мать притворялась, будто ей лучше, оживленно болтала, с преувеличенным интересом судила и рядила о всяких чепуховых новостях. Все оттого, что оба уже пришли в то состояние, когда вынуждены всерьез заниматься пустяками, чтобы не поддаться главному, страшному, что означало бы конец самой личности каждого. Они боялись и оттого держались легкомысленно и весело.
Иной раз, когда мать лежала, Пол знал, она думает о своем прошлом. Рот ее постепенно крепко сжимался в одну неумолимую линию. Исполненная решимости умереть, так и не издав вопль, что рвался из глубины ее существа, она не давала себе поблажки. Никогда не забыть сыну эту замкнутость, выражение безмерного одиночества в ее неделями упрямо стиснутых губах. Прежде, если ей бывало легче, она говорила о муже. Теперь он ей стал ненавистен. Она его не простила. Не выносила его присутствия. Некоторые воспоминания, самые для нее горькие, с такой силой ожили в ней, что она не сдержалась и рассказала сыну.
Пол чувствовал, его внутренний мир мало-помалу разрушается. Нередко на глаза вдруг навертывались слезы. Он бежал к станции, а слезы скатывались на дорогу. Нередко он не мог продолжать работу. Перо застывало в руке. Он забывался, уставясь в одну точку. А когда приходил в себя, его мутило, руки и ноги дрожали. Он ни разу не задумывался, что же это с ним творится. Разум не пытался ни разобраться в этом, ни понять. Пол просто покорялся и закрывал на все глаза; пусть идет как идет.
