Географическая близость к Чехии такого могущественного союзника старой Австрии, каким был император Вильгельм,— ее покровителя фактически, — делала всякие попытки восстания против Австрии обреченными заранее на неудачу Ясно было, что с помощью германского правительства, которое твердо решило продолжать войну, всякие подобные попытки были бы пресечены раньше, чем смогли бы принять какую-нибудь конкретную форму. Так, Прага в 1914—1917 гг. представляла оригинальное зрелище: всюду были вывешены национальные австрийские флаги, портреты Вильгельма и турецкого султана — «благородных» союзников Австрии, — а одновременно большинство чехов уже твердо пришло к убеждению, что единственный выход из создавшегося положения — это катастрофа, полное поражение Габсбургской монархии.
Уже Масарик и Бенеш создавали «правительство за пределами Чехии и вели усиленную агитацию в пользу этого нового государственного образования среди союзных держав — противников Австрии и Германии; из чешских военнопленных создавались легионы. В этих условиях в самой Чехии, в еще большей степени чем среди других славянских народностей бывшей Австрии, должна была создаться исключительно благоприятная почва для развития пораженческих настроений. Вопреки применявшимся австрийским правительством репрессиям, эти настроения росли и крепли; чехи целыми батальонами и полками сдавались в плен, не желая сражаться за абсолютно им чуждое дело австрийской монархии. Эти их настроения не были остановлены даже большими неудачами русской армии в 1915 г. и возобновились с новой силой к весне 1916 г. Если чешский солдат не мог прямым образом сдаться в плен, — не представлялось еще для этого подходящего случая, — то он готов был часто участвовать в любой акции, которая бы оказала ведению войны пассивное сопротивление. То, что, следовательно, дает нам Гашек в «Похождениях Швейка», теснейшим образом связано с чешской действительностью эпохи мировой войны, из нее прямым образом вытекает; и это уже само по себе должно было завоевать автору громкую известность, по крайней мере у себя на родине. Но в произведении Гашка есть и такие черты, которые делают его понятным и интересным для читателя, который никакого отношения к условиям жизни в старой Австрии не имеет. Несмотря на несомненно беглый, фрагментарный характер «Похождений Швейка», несмотря на их незаконченность, автор сумел гораздо глубже оценить события того времени и роль в них человека, чем это обычно думают, основываясь лишь на поверхностном ознакомлении с его произведением. Когда Швейк систематически уклоняется от исполнения своих обязанностей, прикрываясь мнимым идиотизмом, за этим, несомненно, скрываются более глубокие черты его характера, которые некоторые чешские критики, например известный Сезима, склонны считать общечеловеческими. Именно, им представляется, что Швейк «стихийно» не хочет воевать, что он последовательно использует целый ряд подчас необычайно сложных приемов в этой своей борьбе против «военной» опасности, в этой борьбе за жизнь.
Однако было ли основной мыслью Гашка показать эту «звериную», стихийную сторону человеческой природы в Швейке — это еще не вполне ясно. Ведь не нужно забывать, что роман Гашком не закончен, и в нем недостает как раз тех самых разделов, которые могли нам наиболее помочь при объяснении этого вопроса, разделов, описывающих поведение Швейка на самом фронте и в плену. Что же касается написанного Ванеком продолжения, то оно в ряде случаев находится в противоречии с тем, что говорил раньше Гашек, и потому не может быть в данном случае использовано.
Но, как бы ни объясяять эти «исконные» черты Швейка, несомненно, что именно они послужили основой его громадной известности за пределами его родины; в самом деле, сколько ведь появилось в разных литературах произведений, посвященных мировой войне! Но подавляющее большинство из них грешило одним недостатком, который всегда будет мешать сколько-нибудь прочному успеху: в них материал обычно подавлял своей тяжестью автора; вот почему уже сейчас почти забыто столько пьес, мемуаров и романов, трактующих так или иначе тему мировой войны. Подобная судьба не могла постигнуть «Швейка», поскольку в нем автор неизменно господствует над своим материалом; правда, он иногда отдает чрезмерную дань фельетонному, слишком публицистическому способу изложения, — достаточно для подтверждения этого вспомнить хотя бы о длинных рассуждениях вольноопределяющегося, — но в целом Гашек неизменно владеет своим материалом и знает, в каком направлении ему нужно действовать.
Если, однако, Гашек неоднократно говорит о таких вещах, о которых иногда сознательно умалчивали его предшественники в чешской литературе, то это еще отнюдь не значит, что он выступает абсолютным новатором в этой области. Конечно, и он как в языковом отношении, так и в области литературных приемов опирается на известную литературную традицию. Уже и до него делались попытки бороться с искусственным, возвышенным литературным стилем, который некоторым писателям уже в 80-х годах представлялся чем-то напыщенным, неестественным. Как и во время Гашка, борьба эта уже и тогда имела более глубокую идеологическую подкладку; речь шла не о простой «реформе» стиля, а об отказе от некоторых устарелых, чересчур «националистических» позиций. В этих-то условиях в чешской литературе начал совершаться уже с 70-х годов переход от романтизма к реализму.
«Реализм», таким образом, на чешской почве был явлением, пожалуй, даже более сложным, чем во многих других литературах. В том виде, как его развил главный его теоретик, позднее выдающийся политический деятель, идеолог чешской буржуазии, Масарик, он ставит перед собою задачи более конкретной связи с явлениями общественной жизни и довольно суровой критики прежних иллюзий. Круги, однако, которые стояли за Масариком, не стремились к более глубокому разрыву с традицией. Гораздо больше таких черт непримиримости находим среди младшего поколения чешских натуралистов, разнивших свою деятельность уже непосредственно перед войной и являющихся, таким образом, современниками Гашка либо его прямыми предшественниками. Несомненно, что именно на этом фоне и следует прежде всего рассматривать деятельность Гашка, — многие ведь применяемые Гашком приемы ярко натуралистические, а уже именно эти писатели и развили сходные натуралистические приемы изложения. Нет надобности входить в рассмотрение вопроса, является ли этот натурализм естественным продолжением предшествующего реализма или представляет собою совершенно новое течение. Можно считать во всяком случае установленным фактом, что к этому времени в чешскую литературу пришли новые, более демократические слои и что революционные и социалистические идеи стали в это время оказывать гораздо более сильное влияние. Гашек, конечно, имеет гораздо меньше общих черт с более ранними представителями чешского натурализма, которые следовали больше за Золя и стремились поэтому к мнимому объективизму. Но зато Гашку, несомненно, должно было импонировать стремление некоторых из них подчеркнуть преобладающую роль биологического элемента в ущерб так называемому моральному. Здесь он также мог почерпнуть свое стремление вводить в произведение обильный публицистический элемент; далее, уже эти натуралисты (Тильшова, М. Гебауэр и др.) стремились заимствовать сюжеты своих произведений из жизни угнетенных классов. Как известно, натуралисты также охотно останавливались на разных болезненных явлениях, стараясь их представить со всеми «генетическими» подробностями. И в этом случае Гашек использовал их приемы, когда, например, представил описание пребывания Швейка в сумасшедшем доме.
Так, связь «Швейка» с натуралистической школой и ее приемами изложения едва ли может подлежать сомнению, а отсюда следует сделать необходимые выводы, касающиеся и других черт этого произведения. Нельзя, правда, забывать о том, что в рядах чешских натуралистов находились писатели весьма даже передовые, подчас отражающие мировоззрение вполне революционных кругов. Достаточно в подтверждение этого вспомнить об Иване Ольбрахте, который по годам почти что ровесник Гашка (род. в 1882 г.) и известен также русскому читателю благодаря таким своим вещам, как «Анна-пролетарка», или «Удивительная дружба артиста Есения»; и у них мы замечаем острую социально-насыщенную тенденциозность, как и у Гашка, и он при помощи сатиры и юмора пытается подавить в себе какое бы то ни было проявление сентиментализма и лиризма. Однако преобладающее большинство писателей этой школы идеологически было связано с мелкобуржуазной средой, и это обстоятельство не могло не отразиться и на Гашке.
Черты подобного мировоззрения выступают у Гашка достаточно четко. Швейк именно и представляет собою такого выходца из мелкобуржуазной среды. Из его прошлого читатель ничего не узнает такого, что связывало бы его с пролетарской средой; наоборот, оказывается, что до поступления на военную службу он занимался такими делами, которые едва ли могут быть одобрены с точки зрения какой бы то ни было классовой морали: торговал крадеными собаками, придумывал им длинную родословную и т. п. То же самое можно сказать о роде занятий Швейка во время войны: сам автор подробно распространяется об институте денщиков и его роли в австрийской армии. Наконец, и окружение Швейка таково же, примерно; мы видим тут прожорливых денщиков, пьяниц, буянов и т. п. Трудно поэтому говорить о подлинно-революционном настроении среди этих людей; весь генезис «Швейка» больше всего связан с типичной мелкобуржуазной идеологией.
