"Жестокое, отвратительное животное! Он будет жалеть о содеянном всю свою жизнь, и каждый удар отразится горем для него. Мой дорогой! Я обещаю тебе, что он заплатит за этот вечер десятикратно. Его сердце будет болеть, пока не перестанет биться".
Без сомнения, он воспринял это обещание буквально, никто не знал не только о том, что злая сатира на мистера Хорбери вышла за пределы Люптона, но и о том, что с этого дня началось исполнение приговора. Вечером Высокий служитель, нанося визит другу в городе, решил срезать дорогу и пошел по темным, слабо освещенным улицам. Внезапно он пришел в ужас, услышав свое имя, выкрикиваемое вместе с самым отвратительным обвинением. Его сердце замерло в груди, а лицо побледнело; Хорбери бросился туда, откуда, как казалось, звучал голос.
Но там никого не было. Обычная грязная узкая аллея в интерьере трущоб; она тянулась между низкими стенами и пустынными задними двориками, мрачными и неосвещенными. Хорбери пробежал аллею до конца, но и там не обнаружил ничего примечательного. Лишь несколько женщин болтали у дверей своих домов, да двое мужчин брели в пивную на углу — вот и все. Он спросил у одной из женщин, не видела ли она кого-либо убегающего, и та ответила, причем вполне учтиво, что нет. Хорбери даже показалось, что она посмотрела на него искоса.
Он развернулся и пошел назад, домой. Ему уже совсем не хотелось идти в гости. Это было еще до того, как он научился успокаивать себя. Позже он любил повторять, что случай, даже неприятный, не обязательно является неким предупреждением. Но тогда ему казалось, что везде расставлены капканы и ловушки, а его судьба предрешена.
Однако на время неприятности Хорбери кончились, и он вскоре забыл об этом странном происшествии на узкой аллее. Но с того воскресенья грязная клевета словно бы отбрасывала тень на всю деятельность Высокого служителя. Никто не говорил ему ничего определенного, но все ощущали что-то неприятное каждый раз, когда упоминалось имя Хорбери. Люди странно смотрели друг на друга и меняли тему разговора.
Один из молодых преподавателей в беседе с коллегами мимоходом заметил, что Хорбери похож на Xanthias Phoceus[197]. Другой учитель, мужчина средних лет, вскинул брови и молча покачал головой. Очевидно, клевета, распускаемая за спиной Хорбери, была весьма разнообразна по содержанию; но, как уже говорилось, все это было достаточно неопределенным, неосязаемым, чем-то вроде инфекции, возможно даже смертельной для здоровья.
Одни поддерживали ужасные обвинения, которые про звучали тем памятным вечером; другие соглашались с молодым учителем; из уст в уста передавалась страшная история
об умственно отсталой девочке из далекой деревеньки Дербишира. И, надо сказать, неискоренимость подобных небылиц была удивительна.
Это произошло за четыре года до того, как Генри Вибарт Чессон, доктор богословия, взошел на трон святого Гутмана в Дочестере; и в течение всех четырех лет сплетни так и не улеглись. Было неясно, насколько укрепилась и обосновалась вера в истинность этих слухов или насколько велика вероятность, что их распространяли больные люди, ненавидящие Хорбери, но сами при этом в глубине сердца не допускавшие мысли о его виновности в грехах худших, чем тщеславие и высокомерие. Последняя версия представлялась наиболее правдоподобной.
Конечно, подробности совещания членов городского совета держались в строжайшем секрете, а сообщение о том, что председатель, маркиз Данхэм, что-то сказал о жене Цезаря, — просто сообщение, и ничего более. Очевидно, лондонская пресса не догадывалась о существовании некой тайной мести, а потому две ежедневные газеты оценили назначение Высокого служителя на должность директора как неизбежный исход, единственно возможное пророчество, более того, к образец феноменального успеха. А затем Миллворд из Винчестера отметил нездоровый интерес Хорбери к некоторым вопросам схоластики, назвав его "не совсем нормальным человеком", "даже немного иезуитом"; люди также стали поговаривать о болезненной одержимости Высокого Служителя. Из-за всего этого Хорбери чувствовал себя разбитым и начал понемногу угасать.
Как ни странно, обретя спасение злосчастным воскресным вечером, он никогда впоследствии не видел своего врага; Хорбери даже и не подозревал, что это был враг, и то происшествие на аллее после короткого размышления классифицировал как оскорбление. Существовало только одно напившееся чудовище, которое знало его лично и хотело бы оскорбить, что свойственно налившимся чудовищам.
И это все. Общество Люптона было слишком осторожным, чтобы допустить огласку своих подозрений. В любом случае, лживые слухи означали скрытый скандал и могли повлечь за собой неприятные последствия для клеветников. Кроме того, никто не хотел оскорбить Хорбери, у которого, по мнению окружающих, был мстительный характер; и потом, жители Люптона не были уверены, что сплетни, ими же и распространяемые, лишат Высокого служителя шансов на ноет директора. В действительности каждый слышал только себя, не понимая, что если огромное количество людей одновременно начнет говорить, то поднимется ужасный шум.
Кое-кто из учителей держался с ним холодно. Не все обладают даром лицемерия и могут изображать сердечность. Но Хорбери, заметивший такое отношение, приписывал его зависти и неудовлетворенности, а потому решил, что обретет по решению совета вожделенную власть в школе гораздо раньше, чем полагали учителя.
На самом деле К. Л. Вуд (впоследствии он стал директором Марсестера и умер в Египте несколько лет назад) знал любопытную историю, которая частично относилась к указанным учителям и, возможно, проливала хоть какой-то свет на загадочный крах Хорбери.
Вуд был старым люптонианцем. В свое время он слыл могучим атлетом, а его рекорды в прыжках в длину и дальности метания мяча в крикете не побиты в Люптоне по сей день. Вуд был одним из первых пансионеров в Старой усадьбе. Близкие отношения между ним и Хорбери продолжались всю жизнь, а когда стало известно о решении совета, Вуд находился рядом с учителем. Однако некоторые предполагают, что Хорбери предложил ему хоть и неофициальный, но все же важный пост в своей новой модели школы; по признанию Вуда, идея состояла в том, чтобы в его лице создать нечто вроде Департамента информации при директоре. Казалось, Вуд сам не очень ясно представлял себе точные границы своих предполагаемых обязанностей. Конечно, не исключено, что он просто не хотел распространяться на эту тему. Вот как Вуд вспоминал о том роковом утре:
Я ни разу не ни дел Хорбери в более прекрасном состоянии духа. Помню, я еще подумал, что он выглядит моложе, чем когда-либо, — моложе, чем в старые времена, когда он был начинающим преподавателем, а я учился в третьем классе. Хорбери всегда отличался повышенной энергией: понятия "Хорбери" и "энергия" были неразделимы, и я даже в шутку предлагал ему включить эти два термина в новое издание моей маленькой книги "Латинские и английские синонимы". Чем бы он ни занимался: преподавал в пятом классе, редактировал классиков для своих мальчиков или играл в футбол — никто не мог соперничать с его яркой кипучей энергией. Возможно, это и есть одна из причин, почему бездельники всегда опасались его.
По в те последние дни в Люптоне жизнестойкость Хорбери поразила меня своей почти сверхчеловеческой силой. Как известно, получение им места Директора касалось каждого, кто был уверен в нем; Хорбери же целиком и полностью отдавал себя великой задаче, которая, как он верил, стояла перед ним. Однако здесь не время и не место выяснять, заслужил он или нет этот пост, позволявший j ему осуществить годами лелеемую мечту.
Некоторые люди, располагая, как мне кажется, неполной информацией, объявили взгляды Хорбери на современную закрытую частную школу революционными. Они были такими же революционными, как новейший скоростной двигатель по сравнению с запряженным волами фургоном. По те, кто считал каноника Хорбери равнодушным к хорошим традициям закрытой частной школы, мало что знали о нем, как о человеке. Так или иначе, вне зависимости оттого, хорошими или плохими были планы Хорбери, он всегда мыслил глобально. Во время моего первого визита к нему Хорбери заставил меня до двух часов ночи слушать его рассуждения, до тех пор пока он не изложил мне все свои идем, причем некоторые из них, как он удачно выразился, были доверены мне для того, чтобы я их осуществил. Хорбери показал мне груды рукописей, которые у него накопились: сотни страниц о многочисленных департаментах пели кои организации, коей он собирается руководить: листки со всевозможными подсчетами, кипы смет, составленные им при разработке первоочередных действий.
Ничто не было упущено. Помню, я видел заметку о необходимости издания "Книги гимнов Люптона" для ее использования в часовне и другую — относительно создания ботанического сада, чтобы школьный курс ботаники изучался, как прекрасно выражался Хорбери, "непосредственно на природе", а не но сухим печатным текстам и гравюрам. Я также заметил на полях учебника ботаники краткую заметку, простую поспешную запись, требующую дальнейшего обдумывания и рассмотрения: "Нужно ли изучать Индию? Написать Таккеру о Мулви Ахмед-Хане".
