Наконец моя свечка оплыла, а кружка опустела, и я решил, отставив ее в сторону, что думать можно в темноте и лежа. А едва лег, как тотчас заснул и спал по-московски — полдня. К счастью, никто не зашел навестить меня с утра пораньше, не полюбовался на этот натюрморт с бутылкой.
Бет появилась позже, на закате. Взглянула на меня исподлобья, кивнула.
— Ты начал думать.
— Да, я уже вменяемый, со мною можно иметь дело.
С этого началась новая эпоха нашей жизни. Мы часами бродили вдоль моря. То по камням, то по песку, то прямо по воде, из бухты в бухту, а потом обратно. Мы никогда никого не встречали, и я подозревал трюки с пространством, но вел себя, как обещал, дипломатически корректно, без экзальтации. Мы просто разговаривали. Отвечали на вопросы.
Бет первая начала спрашивать и слушала меня так, что я выложил ей всю мою жизнь во множестве деталей. Эффект был поразительный. Сначала жизнь слилась с накатом волн и вкрадчивым шипеньем пены, с нее смыло тяжесть и боль, и осталась почти сказка. Потом мне начало казаться, что Бет всегда находилась со мной. Маленький вдумчивый свидетель, сопереживающий мне шаг за шагом. Я рассказал ей даже про свою почти женитьбу (в общих чертах — по ходу сюжета). Бет выслушала спокойно и сказала:
— Теперь понятно, почему тебя так легко отпустили из Москвы. Вы поссорились?
— Нет. Просто она нашла себе другого парня, который ей больше подходит.
— Значит, прогадала, — кивнула Бет с уверенным и удовлетворенным видом. — Так всегда бывает.
Мои расспросы оказались менее удачны, как и ответы Бет. Из них не складывалось цельной картины. К тому же иногда Бет смотрела на меня, будто просила пощады, и говорила:
— Можно, я расскажу об этом позже?
Я не настаивал. Мне хотелось самому разгадать логику ее ответов и отказов, но ничего не получилось. К примеру, Бет охотно обсудила со мной решение задачи. Я показал свое, она — свое. Мое было короче, и Бет обрадовалась несказанно, даже захлопала в ладоши:
— Вот оно что! А я-то мучилась. Здесь и запнуться негде. Какой ты молодец!
Зато она не любила вспоминать детство, да я и сам вскоре перестал ее об этом спрашивать. В детских воспоминаниях Бет всегда присутствовала ее сестра, Кэт, которая мне, надо сказать, сразу не понравилась. Все началось с того, что я спросил у Бет, почему на нее не оборачиваются в толпе. На мой взгляд, Бет на любом фоне смотрелась, как жар-птица, от которой невозможно отвести глаз.
— Люди хорошие, — сказала Бет. — Они понимают, что я тоже хочу жить. Вот на сестру иногда оборачиваются: она красивее меня. По крайней мере, ярче.
Значит, нахалка, решил я для себя и закрыл тему. Все же Бет между прочим рассказала мне, что они с сестрой даже не помнят своих родителей. Их воспитывали под присмотром опекуна (вроде дедушки, но не родственник), который и сейчас здравствует, но в жизнь сестер больше не вмешивается.
— Мне кажется, в детстве мы только и делали, что учились, — сказала Бет, глядя куда-то в море.
В это легко верилось. Бет знала очень много и знала в совершенстве. Она свободно говорила едва ли не на всех европейских языках. Почему-то я принял это как должное, зато был потрясен, когда она прошлась по моей диссертации. Это вышло как-то само собой.
Однажды Бет застала меня за работой. Я занимался неполезным делом: вычитывал с экрана большой готовый фрагмент. Бет тихо села рядом и смотрела на экран без комментариев. В конце сказала:
— Да, красиво. А можно посмотреть все с самого начала?
— Прямо сейчас?
— Нет. И не с экрана. Давай я лучше распечатаю.
Я дал ей дискету, и через пару дней она принесла мою работу в таком виде, будто над ней трудились три-четыре вредных оппонента.
Мы разложили листы на галерее, прижимая их камушками (одни я собирал, другие ребятишки натащили — вот они и пригодились). Разговор шел куда менее курортный, чем на последней кафедре, где я бодро докладывал о своих успехах. Мне пришлось выложиться, чтобы не выглядеть на фоне Бет уж совсем бледно. Следовало бы, конечно, удивиться: откуда у этой малышки такой отточенный, могучий профессионализм, но было не до того. Я отбивался от нападок и придирок. (Зато позже с любопытством наблюдал, как после этой правки настоящие оппоненты примеривались, собираясь придраться к моей работе, и, ворча, отступали.)
— И все это великолепие тратится на школу? — спросил я.
— Не совсем. Еще я читаю в университете.
Бет назвала два курса, которые я тоже вел (чего я только не вел) — но я их не «читал»: читают профессора и доценты, а аспиранты ведут семинары.
— У нас в стране не так уж много математиков, — сказала Бет, будто извиняясь. — Я отдала бы эти курсы, но пока некому.
Кроме истории (моей) и математики мы занимались географией. Без всяких карт, прямо в полевых условиях. Несколько раз Бет брала меня в поездки по стране. Кроме нас, в них участвовали незнакомые мне люди. Моя бы воля, я бы никогда и близко не подошел к этой братии. В любой стране подобные персоны называются «официальные лица». Они объезжали страну с деловыми визитами, а нас с Бет, похоже, прихватывали за компанию. Командовал поездками господин советник. В крайнем случае, я согласился бы сыграть при них роль мальчика из охраны, невидимого и безгласного, но мне и в такой милости отказали. Во-первых, я не заметил никакой охраны. Во-вторых, Бет безжалостно представляла меня как гостя, математика, так сказать, представителя МГУ. Я пробовал отделаться от светского общения, изображая слабое знание языка, но эти инквизиторы перешли на английский, и мне пришлось обсуждать с ними проблемы европейских университетов и еще какой-то вздор.
К счастью, моя персона, как мне показалось, не особенно заинтересовала наших спутников. Меня скоро оставили в покое и не мешали мне смотреть по сторонам, так что я рассмотрел как минимум три интересные вещи.
Во-первых, страна во всех концах благополучно процветала. Это было понятно с первого взгляда на что и на кого угодно. Конечно, думал я, если начальство не ворует, энергия берется без затрат и разрушений и на работу всегда хватает сил и времени… Они еще скромно живут. Точнее, позволяют себе роскошь жить так, как им нравится, не глядя на стандарты соседей.
Эта картина вызвала у меня угрызения совести, хотя я отдавал себе отчет, что дело не в одной задаче.
— И вообще не в задаче, — сказала Бет, встревоженная моим настроением (но уже дома, без «официальных лиц»). — Задача, конечно, твоя: раз уж ты ее решил, можешь делать с ней все, что хочешь. Но своей стране ты этим не поможешь. Зато погибнешь сам, погубишь множество людей, а может быть, действительно, весь мир.
— Вот так примерно я и думал, когда сжигал свои бумажки. А теперь думаю — а вдруг?..
— Нет. Все зависит от самих людей: богатство, бедность, радость… Это не математическая проблема.
— И я не знаю, как ее решить. Не бойся. Я не буду выпускать задачу в большой мир. Врачи нашли фундаментальный принцип: «Не вреди» — как раз на такой случай.
— Да, как раз на такой, — согласилась Бет.
Второе мое наблюдение касалось по-настоящему загадочных вещей. Мы никогда не были в дороге больше часа и никогда не теряли из вида горный Круг, но страна везде оказалась разной. Менялся даже климат. В одних местах это была совсем Молдавия, в других — почти Карелия со мхами, валунами и озерами. В первый раз Бет посоветовала мне захватить в поездку куртку, и впредь напоминаний не потребовалось. Я хорошо усвоил резкий ветер и серенькие тучки, да не в горах, а на равнине, которой место где-нибудь под Вологдой.
Такое безбрежное пространство не могло поместиться не то что на Балканах — во всей Центральной Европе. И уж никак не на пятачке радиусом в сотню километров. Сначала я подумал, что мы движемся в пространственных туннелях, сокращающих расстояния. Потом мне пришло в голову, что страна дискретна: каждая область существует сама по себе, а волшебный Круг каким-то образом связывает их воедино. То и другое было возможно с точки зрения нашей нетрадиционной математики, но находилось за пределами реальной географии. Страна существовала нигде, как я и думал в глубине души с самого начала.
