вижу заметку про изображения людей, исчезающие с фотографий. Какой-то фотолюбитель из этого городка прислал её в редакцию. Те посмеялись и поместили её в раздел юмора. Но я-то сразу понял, о чём речь, ведь эта камера описана в дневнике Еноха. Вот и поехал туда. Поначалу я подумал, что вы — это очередное воплощение Еноха и что это вы убили этого старого фотографа, но потом понял, что ошибся.
— И как вы это поняли? — заинтересовался Мазин.
— Вы много всяческих глупостей наделали, Михаил Александрович, да и не стал бы Енох отказываться от разговора со мной, как вы это сделали тогда, в гостинице. И он бы сразу понял, кто я. Во-первых, я внешне просто копия своего предка, которого он хорошо знал, а во-вторых, я же вам представился так, что это было понятно. Ну и ещё следователь Наливайло, которому я хорошо заплатил, собрал много информации о вас, так что я понял, что Енох — это не вы. По крайней мере, пока.
— Что значит «пока»? — содрогнулся Мазин.
— А вы так ещё и не поняли, Михаил Александрович? Я же вам объясняю: вы и я в серьёзной опасности — я намеренно не говорю «в смертельной», потому что то, что может произойти с нами, хуже смерти!
— Давайте, Макс, ещё выпьем, закусим, успокоимся, и вы, возможно, проясните мне что-то, что я, видимо, упустил из вашего рассказа, — наконец гладко сформулировал Мазин то, что теснилось у него в голове в виде разрозненных и не всегда приличных междометий.
Они развернулись к столу. Выпили молча, хоть и чокнувшись, — оба собирались с мыслями. Заговорили почти одновременно, но Мазин опередил Макса, открыв рот на долю секунды раньше:
— Но эти обе камеры, они же внешне почти не отличаются. Почему они такие разные по своим возможностям? Почему одна, — Мазин запнулся, — убивает, а вторая…
— Почему камеры так похожи? Это только внешняя отделка — декоративная. Шпон из красного дерева, резьба. А внутри-то находятся те самые специальные доски, которые Енох по всему свету и искал. Да ещё и обработанные какими-то то ли магическими, то ли алхимическими способами — я в этом ничего не понимаю. А может, там внутри и ещё что-то есть, связанное с магическими ритуалами. Вы хотите вскрыть одну и заглянуть внутрь?
Мазин содрогнулся.
— Нет-нет. Вот этого точно не хочу. Но я всё же не могу понять, с чего вы решили, что Енох этот чёртов жив и тем более что он здесь? И уж совсем не могу понять, с чего это нам с вами чем-то грозит?
Макс снова налил, выпил сам и впервые за вечер вытащил из кармана пачку сигарет. Спохватился:
— Вы не против, Михаил Александрович, если я закурю?
Мазин с завистью посмотрел на голубенькую пачку «Житана», достал свой «Аэрофлот» и, утвердительно замахав одной рукой, другой подвинул гостю пепельницу. Макс закурил и, разгоняя ладонью клуб дыма, начал.
— Я же, как вам уже говорил, врач-психиатр и психоаналитик и по роду деятельности постоянно читаю специальную литературу. И вот с пару лет тому назад наткнулся я в немецком журнале на статью одного врача, исследующего всякие фобии, о двух странных случаях, зафиксированных в источниках ещё до Первой мировой войны. Речь шла именно о фотографии — может, поэтому я и заинтересовался. Вы слышали, наверно, что есть у некоторых африканских племён, к примеру, поверье, что фотоаппарат крадёт душу, и поэтому они категорически отказываются фотографироваться. Ну, это большая область в психиатрии. Так вот там описывался, в этой статье, уникальный случай, когда больной утверждал, что его сфотографировали, и после этого он оказался в чужом теле — в теле того, кто его фотографировал, а фотограф, соответственно, забрал его прежнее тело. Но дальше ещё интереснее: через какое-то довольно продолжительное время, лет двадцать — двадцать пять, появился второй такой больной, тоже в Германии, но в другом городе и с точно таким же анамнезом. Но самое интересное даже не это: доктор вспомнил, что читал о первом случае, и привёз второго больного на встречу с первым, и тот, первый, стал бросаться на второго и утверждать, что это его тело! Очень интересный клинический случай шизофрении. Но потом я обнаружил эту пресловутую чёрную тетрадку, и совершенно другие мысли стали приходить мне в голову, особенно когда я встретился с этим врачом (он хоть и стар, но жив и в здравом уме) и прочитал в его архиве полную расшифровку его бесед с пациентами. У него сохранились все истории болезней. Михаил Александрович, у них совпали полностью даже описания фотокамер, которыми их снимали! И вот тогда я понял, что происходит что-то ужасное.
— Ну, хорошо, хорошо, — нетерпеливо перебил его Мазин, — это всё давно и в Германии! А при чём тут я, Ленинград?
— Да при том, уважаемый Михаил Александрович, что два точно таких же случая помешательства недавно, два месяца тому назад, описал советский психиатр доктор Н-ский на конгрессе в Вене. И находятся эти больные здесь, в Ленинграде, в вашем знаменитом, как вы его называете, «дурдоме» на набережной реки Пряжки. Я сам слушал его доклад.
— Так вы хотите сказать…
— Да, Михаил Александрович. Я пытаюсь вам объяснить, что Енох жив, что он сейчас здесь, в Ленинграде, и что, вполне возможно, ищет новое тело.
— Ну и пусть себе ищет, а мы-то здесь при чём? Против нас-то он что имеет? — застонал уже не на шутку перепуганный и запутавшийся Мазин.
— Мы с вами, Михаил Александрович, нежелательные и излишне любопытные свидетели. Мы слишком много знаем и опасны ему. Я засветился тем, что открыто и официально интересовался этими двумя несчастными на Пряжке. Вы уже раззвонили по всему городу о неизвестной фотокамере, да и не только в городе — вон и в издательство письмо направили. А что вы думаете, в каталоге Мак-Кеонса просто так ничего не печатают про эти камеры? Думаете, что этот крупнейший в мире специалист по фотооборудованию ничего о них не знает? А что, если не только я получил от него сообщение о том, что вдруг объявилась ещё одна камера Еноха? И, наконец, самое главное! Эта камера здесь, у вас, — вот она! А для Еноха нет ничего на свете ценнее её, и он сейчас, можете не сомневаться, рыщет по всему городу, чтобы найти её и вернуть. А уж на что способен этот совершенно безжалостный человек со своим почти двухсотлетним опытом выживания — я даже подумать боюсь.
Ночь близилась к часу Быка, в комнате висели сизые клочья табачного дыма. Белая мышка номер один, весь вечер тихо сидевшая у передней решётки клетки и внимательно, склонив голову, слушавшая беседу, начихавшись, ушла в домик и там затихла. Гора окурков уже не помещалась в пепельнице и норовила сползти на и без того засыпанную пеплом скатерть. Колбаса была доедена, от лимона остались лишь обглоданные корочки, да и то только половина — Макс съедал лимонную дольку целиком, с цедрой. Разговор увял. Оба понимали, что из ситуации, в которой они оказались, нет ни одного сколько-либо безопасного выхода. И обоим было неуютно и страшно, очень страшно.
Первым не выдержал Макс.
— Я больше не могу. Я устал. Надо поспать, а уже завтра решать, что мы делаем и как будем из всего этого выкручиваться. Вызовите мне, пожалуйста, такси, Михаил Александрович. Я поеду к себе в гостиницу, а с утра соберёмся снова и решим, что нам делать.
Мазин хотел было предложить гостю заночевать у него, но, посмотрев вокруг, передумал. Он позвонил в службу такси, и довольно скоро машина с шашечками была у подъезда. Проводив гостя и вернувшись в квартиру, Мазин вытряхнул пепельницы, убрал со стола посуду. Заметил лежавшие в стороне латунные таблички, которые они с Максом сняли с камер, и, отыскав отвёртку, прикрутил их обратно. На большее его уже не хватило. Раздевшись и просто уронив одежду на пол, он рухнул на тахту и немедленно отключился.
— Пусти, пусти, тебе говорю! Тело,
