— Забыть? Ты думаешь, я нуждаюсь в твоих напоминаниях?
— Нуждаешься или нет, а я буду тебе напоминать. — Теперь Кеттл поднял на него глаза.
От этого взгляда Напье сорвался с места и в два прыжка оказался рядом с Кеттлом.
— Не смей говорить со мной таким тоном, Кеттл. А то смотри, как бы я не затолкал тебе все твои слова обратно в глотку. Я играл с ней на сцене. Я любил ее. Я жил с ней. Запомни это.
— И бросил ее.
Удивительно, до чего этот диалог, хоть и переполненный неподдельной яростью, напоминал тот Театр, который оба они знали так хорошо. Оба оставались сами собой, притом едва собой владели, и все же возникало впечатление, что они разыгрывают спектакль, что и сама эта уборная находится на сцене какого-то таинственного огромного театра.
— Я бросил ее, — сказал Напье теперь осторожно, словно ему надо было оправдаться перед самим собой не меньше, чем перед Кеттлом, — потому что хотел получить этот лондонский ангажемент. Нельзя было упускать такой случай, а я знал, что расскажи я ей, она уговорила бы меня отказаться, подождать, пока нам предложат двойной ангажемент. Вы все знали, где я, и когда она не стала мне писать, я решил, что она рассердилась… несомненно, она имела право сердиться… и что со мной у нее все кончено…
— Она была слишком горда, чтобы писать…
— Да, да, я понимаю, — нетерпелива перебил Напье. — Можешь мне не объяснять, какова она. — Помолчав, он спросил: — Как она умерла?
— Ужасно. — Кеттл был очень мрачен. — Жизнь уходила из нее по капле.
— Замолчи, — вдруг в бешенстве закричал Напье, — не то я…
— Я думал, что ты хочешь знать.
— Ладно, — сказал Напье, — теперь я не хочу знать. — Он снова вскипел.
— Проваливай! — Кеттл не шевельнулся, и тогда он снова крикнул: — Проваливай и оставь меня в покое! — Он круто повернулся и с маху сел на стул лицом к зеркалу.
Кеттл медленно пошел к двери и у двери обернулся.
— Желаю удачи в славной карьере, Напье, — сказал он тихо. — Она тебе здорово пригодится. — И вышел.
Напье одним глотком допил бренди, торопливо налил себе новую порцию, больше прежней, и вскоре проглотил и ее. Он приступил к третьей порции и был уже изрядно пьян, когда вернулся мистер Манглс.
— Итак, мистер Напье, на случай, если вас может заинтересовать мое предложение…
Напье вскочил и впился в него глазами:
— Да, да. Вы хотите, чтобы я играл для вас и для ваших тысяч лучших граждан…
— Разумеется, мистер Напье.
— Гамлета, Макбета, Отелло…
— Все великие роли, мистер Напье.
Голос Напье понизился до странного шепота:
— По рукам, мистер Манглс. Они у меня все попадают со стульев. Клянусь богом, я нарисую им такую картину страха, ужаса и угрызений совести, что она будет преследовать их каждую ночь. Выпьем, мистер Манглс, выпьем, а?
— Ну что ж, — сказал мистер Манглс, улыбаясь, — немного я, пожалуй, выпью.
— Немного? — вскричал Напье, наполняя бокалы. — Вот, пейте! За мое появление на вашем Бродвее…
— С удовольствием, сэр. В вас есть блеск, который прядется по вкусу моим согражданам, мистер Напье.
Теперь Напье захмелел окончательно.
— Вы находите? Ну что ж, посмотрим.
— Теперь, сэр, что касается условий…
— К черту условия! Поговорим завтра. Сейчас я не в настроении обсуждать условия. — И, уставив трясущийся палец в посетителя, он продекламировал с пьяной страстностью:
Я любил
Офелию, и сорок тысяч братьев,
И вся любовь их — не чета моей. [12]
И запустил бокалом в стену.
Мистер Манглс понимал толк в зрелищах.
— Превосходно, мистер Напье. Наша публика, сэр, романтична и набожна…
— Тогда, клянусь небом, мистер Манглс, — вскричал Напье как безумный, — мне надобно спросить с вас побольше, а вам — поднять цены, если уж мы решим быть и романтичными и набожными сразу. Нет, нет, мистер Манглс, — прибавил он, видя, что тот пытается что-то вставить, — завтра, завтра, поговорим завтра…
Он бросился на стул возле гримировального столика, уронил голову на руки и зарыдал сухо и сдавленно. Мистер Манглс метнул на него проницательный взгляд, поставил свой бокал и бесшумно вышел. Напье, ничего но видя, неподвижно сидел перед зеркалом.
Свет стал меркнуть. Чиверел подумал: “Так вот как это было. Жаль. И знала ли она — могла ли она знать, что сталось с тобой, мой друг?”
Теперь перед ним был лишь бледный призрак этой сцены, но он еще различал Напье, уронившего голову на руки среди коробочек с гримом, мелкой бутафории, писем и графинов, и зеркало, слабо мерцавшее перед ним. Потом ему показалось, что в глубине зеркала возникло какое-то белое пятно… лицо… искаженное горем, Дженни Вильерс…
16
Это, несомненно, снова была Зеленая Комната. Но Зеленая Комната теперь или тогда? Тут ли два стеклянных шкафа и портреты на стенах? И на месте ли другая дверь, та, что исчезла за сто лет, прошедших после 1846 года? Бурый сумрак стал гуще и плотней, чем когда-либо, он напоминал темный туман. Чиверел не знал, что делать. Если сосредоточиться слишком поспешно, вооружившись острым скальпелем сознания, все может внезапно исчезнуть раз и навсегда, он окажется узником настоящего, и тогда ничего не останется, кроме портрета, перчатки, имени да скудных, мелких биографических фактов. Но если он позволит своему вниманию заблудиться в буром тумане времени, он может никогда больше ее не встретить. Наступал самый важный момент, все остальное было лишь подготовкой к нему. Дженни! Крик вырвался из глубины его сердца, и все равно, была ли то живая девушка, избежавшая смерти и освободившаяся из плена своего времени, или просто плод его воображения. Где она? Дженни Вильерс!
Ни звука. Ни проблеска света в сумраке. Ничего, кроме смутного ощущения, что Зеленая Комната по-прежнему здесь. Сейчас он был не просто утомлен; его захлестнула огромная холодная волна страдания, которое вскоре могло стать острой болью. Если он потерял ее, если это конец всего, тогда лучше бы ему было умереть час назад в этом кресле.
— Дженни! — кричал он упрямо и настойчиво, словно они давным-давно уговорились и сто раз поклялись друг другу встретиться именно на этом месте в этот самый час, и вот, наконец, он здесь.
И ответ пришел к нему в Зеленую Комнату: это был смех, звонкий и ясный, как серебряный колокольчик.
Прежний таинственный янтарно-золотистый свет валил большую часть комнаты, и только узкое кольцо тени отделяло Чиверела от последней и самой странной сцены из всех увиденных им в этот вечер. Дженни была в белом платье, юная и веселая, совсем как в тот день, когда Кеттл представил ее труппе: вначале ему показалось, что она стоит в дверном проеме, залитая ослепительным светом. И свет этот был совсем другой. Словно позади нее был узкий короткий коридор, уходивший в сияющие солнечные лучи, которые пробивались к ней, и плясали, и сверкали вокруг ее головы. Она стояла там в каком-то своем зачарованном мае, точно пришла из прекрасного золотого века, из той мечты, что вечно бередит человеческое воображение. Однако потом Чиверел разглядел, что ее обрамляет не дверной проем, а высокое зеркало в нише — зеркало, в которое с давних пор смотрелись актеры и которое пережило все перемены в Зеленой Комнате. Знакомое зеркало, но сейчас оно было также и дверным проемом, потому что Дженни стояла в нем, грациозно балансируя на самом краю, и таинственным образом излучала столько света, что все прочие в комнате казались тусклыми и какими-то поникшими.
Они напоминали фигуры со старого дагерротипа — оба Ладлоу, Стоукс, Сэм Мун и остальные. Все были в черном и сидели неподвижно, вплотную друг к другу, и что-то слушали с унылым видом. Чиверел не сразу понял, что здесь происходит, ибо не только они сами казались всего лишь потемневшими, обшарпанными могильными памятниками рядом с ослепительной и полной жизни Дженни, но и все их речи были тоскливым, вялым бормотанием после ее смеха. Лицом к собравшимся сидел какой-то взволнованный пожилой человечек, и постепенно Чиверелу стало ясно, что это самая обычная для старых зеленых комнат сцена, а именно — авторская читка новой пьесы на труппе. Автор, некий Спрэгг, читал один из ужасных маленьких фарсов того времени, которые игрались под конец вечера. Фарс назывался “Байки мистера Тули”, и единственным человеком, получавшим от него удовольствие, ибо несчастный Спрэгг пребывал в полном отчаянии, была Дженни: она смеялась и изредка хлопала в ладоши, но никто из присутствующих ее не видел и не слышал.
