верните моё тело! Отпустите меня, мерзавцы!
Этот полный негодования крик в первых числах января одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года разносился по гулкому коридору и приёмному покою городской психиатрической больницы №2 (в народе — «Пряжки»). Подобные звуки не были чем-то необычным или шокирующим в этом печальном заведении, так что никто из находящихся в комнате не вздрогнул и не обернулся, когда два дюжих санитара проволокли через всё помещение упирающегося и брыкающегося лысоватого мужчину средних лет, туго запелёнутого в халат, с завязанными сзади длинными рукавами. Только сухонькая старушка в валенках с галошами, навещавшая раз в неделю сына, страдающего белой горячкой, перекрестила мужчину вслед и скорбно сказала:
— Вот и ещё один болезный праздников не вынес.
В кабинете дежурного врача мужчина долго не задержался и, получив положенный укол, был быстро препровождён в палату где, уже успокоившись, скоро забылся ярким, цветным, но не слишком радостным сном.
Следующим утром при передаче смены дежурный врач и главврач отделения после обхода курили в кабинете главного и под свежезаваренный чай с лимоном, принесённый в двух тонких стаканах с подстаканниками бойкой младшей медсестрой, листали истории болезней.
— А знаете, Зиновий Аронович, ведь этот новый, вчера поступивший больной что-то мне напомнил. Не было ли у нас аналогичного случая? С подобной фобией?
— Да вы у меня просто с языка сняли, любезный Александр Иванович. Был и есть. Поступил давно — в середине шестидесятых. В шестой палате лежит. Я уже все бумаги поднял — точно такой же анамнез. Вот тут у меня все документы из архива подобраны. Тоже утверждает, что его тело украли и подсунули ему чужое. И это бы ничего — история нередкая, многократно описанная ещё со Cредневековья, но закавыка-то в чём: оба утверждают, что произошло это в момент фотосъёмки. Мало того. Когда мы в приёмном покое пытались его — этого нового пациента — сфотографировать для личного дела, то он такую истерику закатил, увидев фотоаппарат, что пришлось дополнительных санитаров из отделения вызывать, чтобы его успокоить. Это крайне интересно. Это какая-то новая, явно техногенная фобия, и я думаю, что это будет достойной темой для доклада на ближайшем Венском конгрессе и уж точно заслуживает статьи в «Вопросах психиатрии», — тут Зиновий Аронович, которому в силу множества не только от него зависящих обстоятельств не светила не то что Вена, а и Улан-Батор, выжидающе и с затаённой надеждой посмотрел на главврача. Тот сделал вид, что не заметил этого взгляда, и быстро подвинул к себе обе истории болезни.
Зиновий Аронович и не ожидал всерьёз, что главный выделит ему хоть кусочек славы: имя, к примеру, даст поставить под статейкой или соавтором разрешит побыть, но слабенькая надежда всё ж жила, и в очередной раз потерять её было обидно. Не светили ему ни выступление на Венском психиатрическом конгрессе, ни статьи в солидных научных журналах, ни даже приличная должность, хоть и был он толковым и грамотным психиатром. Причин тому было много — от пятого пункта и слишком известной фамилии, носители которой перебывали и троцкистами, и вейсманистами-морганистами, и приверженцами всех лженаучных теорий от генетики и психоанализа до кибернетики, за что и были биты сильно и регулярно на протяжении всей славной послереволюционной истории, — до собственных грешков Зиновия Ароновича, не имеющих к науке ни малейшего отношения. Его страстная любовь к женщинам — нет, не к одной женщине, а ко всему этому чудесному племени — четырежды доводила его до брака, столько же раз до развода и бесчисленное количество раз до вполне серьёзных неприятностей. Зарплата его почти вся уходила на алименты многочисленным официальным детям, которых он искренне любил, а они не хотели его видеть, на помощь не менее любимым детям, прижитым в неофициальных отношениях, а то немногое, что оставалось, — на ухаживания за новыми пассиями. Все попытки подработать на стороне оканчивались неудачами, сообщениями на работу, и хорошо ещё, что не уголовными делами. Так что особых надежд ни на поездку, ни на статью он не возлагал, но всё равно было обидно. Всё-таки обнаружил и заметил новую фобию он, а это какое-никакое, а открытие в психиатрии. Да и заинтересовал его этот больной — уж больно необычный был случай, и если первый мог быть случайностью, то второй указывал, что это новое и ещё неизвестное науке системное заболевание, а точнее, просто новая форма раздвоения сознания, то есть шизофрения.
Первое, что сделал Зиновий Аронович в своё следующее дежурство, — это перевёл больного в отдельный бокс. После обеда, когда больному ещё не успели выдать им же прописанную горсть таблеток, Зиновий Аронович пришёл в палату. Константин Елецкий (по паспорту) был слегка заторможен от полученного утром очередного укола и уже не буянил и не требовал вернуть его тело, но по-прежнему настаивал, чтобы его называли Евгением Викторовичем. Он уныло сидел на койке, подперев крупную голову руками, и что-то тихо мычал.
— Здравствуйте, Константин Сергеевич, — звучно, придав голосу как можно более ласковые интонации, сказал доктор.
Больной не отреагировал.
— Здравствуйте, Евгений Викторович, — зашёл с другой стороны Зиновий Аронович.
Больной поднял голову.
— О! Хоть один нормальный в этом дурдоме нашёлся, — ворчливо сказал он. — Ну что? Вы разобрались? Поняли, что я говорю правду?
— Да, собственно, никто и не сомневался, Константин… э-э-э, простите, Евгений Викторович, в вашей правдивости. Просто история ваша уж очень необычна, и, конечно, не всем было в неё легко поверить. Для того чтобы мне убедить главврача и комиссию в вашем, э-э-э, душевном здоровье и полной реальности вашего рассказа — а я, поверьте, на вашей стороне, — давайте мы ещё разок пройдёмся по нему с самого начала.
Больной снова обхватил голову руками и замычал.
— Я понимаю, что вам трудно снова пересказывать всё, но у нас нет другого способа доказать вашу правоту, — мягко настаивал врач. — Итак?
— Да нетрудно мне! Только рассказывать нечего! Я уже всё пять раз вам тут изложил! Всё, что помню! — Больной потихоньку заводился, и Зиновий Аронович на всякий случай переместился чуть ближе к двери.
— И всё же давайте попробуем ещё разок, — ласково сказал он.
— Ну, зашёл я после работы в рюмочную, а там этот… гад. Ну, выпили мы с ним по полтинничку. Потом ещё разок, а потом он и говорит: что, мол, мы тут стоя, как гопники, пойдём ко мне, я тут рядом живу, а там, мол, спокойно и выпьем, и поболтаем, и в шахматишки сыграем. Ну, мы взяли бутылку и пошли.
— А вы с ним были знакомы?
— Ну, как «знакомы»… Так, пару раз в рюмочной виделись. Выпивали. Разговаривали. Вроде нормальный мужик такой. Интеллигентный… — тут больной энергично прибавил непечатное слово.
— А какой он из себя? — не подумавши задал вопрос Зиновий Аронович и тут же пожалел.
Больной поднял голову. Глаза его медленно наливались бешенством.
— Ты что, придурок, издеваешься надо мной? — произнёс он тихо. — Кто он? Это же я! На меня посмотри! Вот он как выглядел! Это же его тело! Ты что, так ни черта и не понял?!
— Спокойно, больной. Успокойтесь, э-э-э… Евгений Викторович. Это у меня случайно вырвалось, — шёл на попятный доктор, смещаясь ещё ближе к двери, но было поздно. Успокоиться пациенту помогли два санитара, и через пару часов, когда он пришёл в себя, Зиновий Аронович продолжил беседу примерно с того же места, стараясь избегать скользких тем.
— Так вот, вы пришли к этому гражданину в квартиру. Так?
— Так, — пробурчал больной, почёсывая место укола.
— А дальше? — настаивал врач.
— Чё дальше? Я ж всё рассказывал. Выпили, поболтали, в шахматы партейку сгоняли, а потом он и говорит, мол, давай я тебя сфотографирую. Я, говорит, фотограф хороший, профессиональный. Будет тебе, мол, на память. Ну, а мне-то что — задаром же. У него там такая большая камера стояла — как в ателье. Ну вот, сфотографировал он меня, пластинку сзади из аппарата вытащил и говорит мне, мол, посиди минутку — я мигом её проявлю, и будет у тебя фотография. Ну я и сижу, журнальчик листаю и… и больше ничего не помню. Очнулся я в той же квартире, на диване. Весь сонный
