Сан-Хуан-Лувина. Каким горним казалось мне это имя. А ведь это настоящее чистилище. Гиблое место, где передохли даже собаки, и теперь некому облаять тишину. Ведь когда привыкнешь к вихрям, что свистят там, начинаешь слышать одну лишь тишину одиночества. И это убивает. Посмотрите на меня. Меня это убило. Вы, коль скоро едете туда, быстро поймете, о чем я говорю…
Как вы смотрите на то, чтобы попросить этого господина организовать нам немного мескаля? Из-за пива нужно постоянно вставать, а это сильно мешает разговору. Эй, Камило, подай-ка нам пару стопок мескаля!
Так вот, как я и говорил вам…
Но он ничего не сказал. Только уперся взглядом в стол, по которому ползали термиты – уже без крыльев, словно маленькие голые червяки.
Снаружи все так же слышалось приближение ночи. Шум реки, которая текла меж стволов камичинов. Уже совсем вдалеке – крики детей. На маленьком небе дверного проема появлялись звезды.
Человек, глядевший на термитов, упал лицом в стол и уснул.
Ночь, когда он остался один
– Почему вы идете так медленно? – спросил Фелисиано Руэлас у шедших впереди. – Так мы заснем на ходу. Разве вам не нужно прийти скорее?
– Придем завтра с рассветом, – отвечали ему.
Это было последнее, что он слышал от них. Их последние слова. Но об этом он вспомнит после, на следующий день.
Они шли втроем, глядя в землю, стараясь воспользоваться той каплей света, что давала ночь.
«Оно и лучше, что темно. Так они не увидят нас».
Они уже говорили это – совсем недавно, а может и прошлой ночью. Он не помнил. Сон туманил мысли.
Теперь, на подъеме, он чувствовал, как сон возвращается. Видел, как он приближается, окружает его – словно ищет, где тело устало больше всего. И тогда набрасывается сверху, со спины, там, где висят ружья.
Пока дорога шла ровно, он шагал быстро. С началом подъема он стал отставать: голова начала тихонько покачиваться, все тише и тише по мере того, как становились короче его шаги. Остальные прошли мимо и теперь были далеко впереди, а он все так же водил взад-вперед своей сонной головой.
Он отставал все сильнее. Дорога стояла перед ним почти на уровне глаз. И тяжесть ружей. И сон, засевший там, где горбилась его спина.
Он слышал, как постепенно исчезает звук его шагов: гулкие удары каблуков, которые он впервые услышал бог знает когда, и теперь слышал бог знает которую ночь подряд: «От Магдалены туда – первая ночь, потом оттуда сюда – вторая. Эта третья. Было бы не так много, – думал он, – если бы мы по крайней мере спали днем». Но они не захотели: «Нас могут схватить спящими, – сказали они, – и это будет хуже всего».
– Хуже для кого?
Теперь сон заставлял его говорить. «Я сказал им, чтобы подождали. Давайте оставим этот день для отдыха. А завтра двинемся, как полагается: будем бодрее и сильнее на случай, если придется бежать. Может ведь и так получиться».
Он остановился с закрытыми глазами. «Это слишком, – сказал он. – Что мы выиграем оттого, что поспешим? Один день. После стольких потерянных дней оно того не стоит». Он тут же крикнул: «Где вы там?»
И почти шепотом: «Ну и идите. Идите!»
Он присел, упершись спиной в ствол дерева. Земля здесь была холодной, и пот превращался в холодную воду. Это, должно быть, и есть те горы, о которых ему говорили. Там, внизу – тепло, а здесь – этот холод, что лезет под накидку. Тебе будто задрали рубаху и щупают тело ледяными руками».
Он все глубже погружался в мох. Раскинул руки, будто хотел измерить величину ночи, и уткнулся в деревья. Вдохнул пропитанный смолой воздух. А потом улегся на ковер из опавшей хвои и провалился в сон, чувствуя, как немеет все его тело.
Его разбудил предрассветный холод. Влага росы.
Он открыл глаза. Увидел прозрачные звезды на ясном небе, поверх черных ветвей.
«Темнеет», – подумал он. И снова уснул.
Он проснулся от криков и плотного стука копыт по сухой, глинистой дороге. Желтый свет сквозил из-за горизонта.
Мимо, глядя на него, проехали погонщики. Они поздоровались с ним. «Добрый день», – сказали они. Он не ответил.
Он вспомнил, что должен сделать. Уже день. А он должен был за ночь перейти горный хребет, чтобы прошмыгнуть незамеченным мимо караульных. Этот перевал охраняется больше всего. Так ему говорили.
Он поднял связку карабинов и взвалил себе на спину. Потом сошел с дороги и двинулся прямиком в гору, туда, откуда выходило солнце. Он поднимался и спускался, шагая по каменистым холмам.
Ему казалось, он слышит, как погонщики говорят: «Мы видели его там, наверху. Он выглядит так-то и так-то, и у него много оружия».
Он бросил ружья. Потом избавился от патронной ленты. Тогда он почувствовал себя легко и пустился бежать, как если бы хотел опередить погонщиков на спуске.
Нужно было «подняться, обойти плато и потом спуститься». Это он и делал. Господи, помоги. Он делал то, что ему говорили, – но не в то время.
Он подошел к краю оврага. Посмотрел вдаль и увидел большую серую равнину.
«Они должны быть там. Отдыхают себе на солнышке, уже безо всяких забот», – подумал он.
И кубарем полетел вниз по оврагу. Бегом, потом опять кубарем.
«Господи, помоги». И побежал дальше.
Ему казалось, он все еще слышит, как погонщики говорят: «Добрый день!» Он знал, как лживы их глаза. Они дойдут до первого караульного и скажут: «Мы видели его там-то и там-то. Скоро он будет здесь».
Вдруг он остановился.
«Христос!» – сказал он. Он чуть было не закричал «Да здравствует Христос-царь!» [93], но сдержался. Достал револьвер из кобуры и сунул под рубашку, чтобы чувствовать его рядом с телом. Это придало ему храбрости. Он медленно приближался к ранчо Агуа-Сарка, следя за тем, как суетятся, греясь у больших костров, солдаты.
Он подошел к ограде скотного двора. Теперь он мог лучше видеть их, узнавал их лица: это были они, дядя Танис и дядя Либрадо. Солдаты бродили вокруг огня, а они, подвешенные на акации посреди скотного двора, мерно покачивались из стороны в сторону. Они, кажется, уже не замечали дыма, который поднимался от костров, туманил их остекленелый взгляд, черным пеплом покрывал им лица.
Он больше не хотел смотреть на них. Он прополз вдоль ограды и съежился на углу. Отдыхая телом, он чувствовал, как внутри, где-то глубоко в желудке копошится червь.
Он услышал, как над головой кто-то сказал:
– Этих уже пора снимать, чего вы ждете?
– Ждем еще одного. Говорят, их было трое, так что надо найти третьего. Говорят, не хватает мальчишки. Мальчишка мальчишкой, но это он устроил засаду лейтенанту Парре и перебил всех его людей. Он должен объявиться где-то поблизости, как объявились эти двое – а они постарше его и поклыкастей. Майор сказал, что если этот не придет сегодня-завтра, прикончим первого встречного, и приказ будет выполнен.
– А почему нам не пойти поискать его? Заодно и развеемся немного.
– Нет нужды. Он должен прийти. Все они идут к горам Команхи, чтобы воссоединиться с кристерос [94] полковника Четырнадцать [95]. Эти – из последних. Славно было бы пропустить их, чтобы они задали жару нашим приятелям с Верховий.
– Да, было бы славно. А то, глядишь, и нас туда отправят.
Фелисиано Руэлас подождал еще немного, пока не улеглось волнение, щекотавшее желудок. Потом набрал воздуха в легкие, будто собирался нырнуть в воду, и, пригнувшись, почти ползком, на четвереньках двинулся прочь.
Добравшись до ручья, он выпрямился и пустился бежать, пробиваясь через жнивье. Он не оглядывался назад и не останавливался, пока не убедился, что ручей затерялся среди долины.
Тогда он остановился. Он глубоко вздохнул, дрожа всем телом.
На Север
– Я уезжаю, отец. Далеко. За этим и пришел – предупредить вас.
