не осталось ни одного крупного куска, он успокоился и, тяжело дыша, рухнул в кресло.
— Зачем? Зачем? — беспомощно лепетал Макс. — Ну, не хотите сами пользоваться — не надо, а других-то зачем лишать этого?
— Всё-таки вы, Макс, скотина, — отдышавшись, сказал Мазин. — Я в вас не ошибся. Вы так ничему и не научились, и объяснять вам что-либо бесполезно. Звоните Еноху — нам надо встретиться, чтобы закончить это дело.
— Мне некуда ему звонить. Он не даёт ни свой адрес, ни телефон.
— А как же вы связываетесь? — удивился Мазин.
— Он или звонит сам — из разных телефонов-автоматов, или мы встречаемся раз в неделю в оговорённых местах, или, если мне срочно что-то нужно ему сообщить, я оставляю записку в условленном месте, иногда он заходит ко мне на работу. Раньше было проще — он работал по ночам в бане кочегаром, но недавно уволился и полностью лёг на дно. Он считает, что его ищут.
— Вот старый конспиратор! Ну хорошо. Когда ближайшая встреча в оговорённом месте?
— Завтра, — ответил хмурый Макс, которому явно хотелось не встречаться снова с Енохом, а поскорее смыться из этой страны.
— Ну, вот и отлично. Встретимся завтра с нашим бывшим компаньоном, и полетите себе домой. А теперь пора поспать. Дорога была дальняя, устал я. Да и вы, Макс, очень утомительный собеседник. Я, с вашего позволения, лягу на своём родном холостяцком диванчике, а вы уж пристройтесь как-нибудь, — и Мазин, не скрываясь, с удовольствием зевнул. И уже устроившись поудобнее на продавленном, старом, но таком родном диване, сонным голосом добавил:
— Да, Макс, если у вас мелькнула убогая мыслишка тихо свалить, пока я сплю, или, ещё смешнее, пришить меня, как вы это уже раз пытались сделать, то хочу вас расстроить. Все ваши деньги, до последнего пфеннига, переведены на номерной счёт в Швейцарии. И никаких шансов даже найти их, а уж тем более получить, не зная кода, у вас нет. Так что позаботьтесь, чтобы мой сон никто не потревожил.
Звук, который издал Макс, трудно было истолковать двояко.
В полдень следующего дня — на редкость для поздней ленинградской осени солнечного и сухого — Мазин сидел на скамейке в небольшом садике неподалёку от Смольного собора. Листья давно облетели, деревья стояли голые, и лишь стаи ворон, облепившие ветви, создавали на короткое время ощущение шевелящейся на ветру кроны. Он просидел так минут пятнадцать и курил уже вторую сигарету, когда к нему подошёл молодой, лет тридцати с небольшим, хорошо одетый мужчина и сел рядом.
— Здравствуйте, Макс.
— Здравствуйте, Енох.
— Я просил вас не называть меня этим именем. Сколько вам можно повторять! Вы принесли то, что я вам сказал?
Вместо ответа собеседник подвинул ему холщовую сумку, до того стоявшую у его ног. Енох открыл её, долго молча смотрел на содержимое, потом запустил в неё руку, порылся в щепках, вытащил смятый объектив и, убедившись, что это то, о чём он подумал, бросил его обратно. Он сидел молча, и ни один мускул не дрогнул на неподвижном смуглом лице. Михаил, ожидавший какого-то рода эмоциональной вспышки и приготовившийся к ней, подумал о гигантской выдержке этого человека, о том, как закалили его полторы сотни лет скитания и необходимости быть постоянно настороже. Это была отлаженная, совершенная машина, растерявшая в пути всё лишнее, все человеческие эмоции: привязанность, жалость, отчаяние и даже страх — всё, что мешало главной цели — выживанию. Ведь сейчас перед ним в грязном мешке лежало то, на что ушли годы трудов, унижений и разочарований, — лежала разбитая в щепки его надежда на вечную жизнь. Он знал, что сделать такую же уже не сможет, и тем не менее был спокоен. Вместо того чтобы отчаиваться, он искал выход.
В этот момент в садик вошёл Макс в своём клетчатом обмундировании и тоже молча сел с другой стороны от Еноха.
— Ну что ж, вся компания в сборе, — спокойно сказал тот. — И чья это была идея? Уж точно не ваша, Макс.
— И идея, и исполнение моё, — развязно ответил переменившийся Мазин.
И Енох подивился, как выпрямилась вечно сгорбленная спина и исчезла униженность, которую он наблюдал в нём три последних года.
— Всё вернулось к началу, к исходной точке, — продолжил тот. — Только камеры больше нет, и я искренне надеюсь, что вы никогда не сделаете новую, Енох. Хотя это зависит уже не от меня. Насколько я понимаю, вы продолжаете ваши эксперименты, но это уже не моё дело. Пусть вами занимаются другие. Наш союз не состоялся, договор аннулирован. Я очень надеюсь больше никогда никого из вас не встретить и забыть обо всём, что произошло.
— А уж я-то как хотел бы забыть, — вздохнул Макс.
— Вы дурак, Михаил. Обыкновенный сентиментальный дурак. Я почему-то думал о вас лучше, и я ошибся. Что вся ваша этика по сравнению с тем, что вас ждёт! Вы даже не представляете себе, Михаил, что такое мучения старческого разрушающегося тела. Неизбежность этого. Добро бы, если получится умереть быстро, а если инсульт, паралич, деменция? Ужас неподвижности, когда мозг ещё жив, а тело не слушается. Или наоборот — слюнявое существование ещё дееспособного тела при умершем мозге? Вы дурак, Мазин. Я приду к вам. Я буду сидеть возле вашей кровати, когда вы будете умирать, и буду смеяться.
— Идите к чёрту, Енох. И не попадайтесь мне больше, в следующий раз вы просто так не уйдёте.
— Мне почему-то кажется, что мы ещё встретимся, — спокойно резюмировал Енох, встал и, не прощаясь и не оборачиваясь, неторопливо вышел из садика.
Народу в Пулково-2 было не много. В этот ранний час улетал только один заграничный рейс, на котором и собирался отбыть в Германию истосковавшийся Макс.
— Ну, прощайте, Макс. Хорошего вам полёта, — Мазин протянул для прощания руку.
— Как это «прощайте», а номер кодового счёта?
— Ах да, забыл. Я немного обманул вас, Макс. Я не все ваши деньги перевёл на номерной счёт.
— Ах вы мерзавец! Шантажист!
— Вовсе нет. Я перевёл только треть. Чтобы было всё по-честному. Треть вам, треть мне — на восстановление моего подпорченного вами организма. Мне придётся много по врачам ездить, а это дорого, да и квартиру надо в порядок приводить. Ну а треть — вашей жене.
— Жене? Какой жене? — на Макса было страшно смотреть.
— Ой, я же забыл вам сказать. У вас уже год как завелась довольно молодая и симпатичная жёнушка — Хильда. Из приличной семьи девушка — официанткой в стриптиз-баре работала, там вы с ней и познакомились. Вот вам её фотография, запомните по дороге. Да-да, она обожает интимные снимки. По правде сказать, характер у неё проявился довольно скоро… и препаршивый. Такая скандальная и злобная баба оказалась. А деньги как любит… Теперь вот развода и дележа требует. А ведь такая милашка до свадьбы была… Я вот думаю, может, она тоже с кем-то телом поменялась? Вы, Макс, купите ей до отъезда каких-нибудь подарков в аэропорту, сувениров: матрёшку там или самовар. Она с нетерпением ждёт вашего возвращения. Прощайте, Макс. Надеюсь больше не встретиться.
Мазин вышел из аэропорта, и его встретило раннее ноябрьское утро. Лёгкий ночной морозец подсушил наполнившиеся с вечера лужи, и только ломкие стёклышки хрупкого льда поблёскивали в неровностях асфальта. На замерших флагштоках вяло полоскались разноцветные флаги. Заспанные рабочие, матерясь и позёвывая, крепили на раме огромный плакат: страна готовилась отметить семьдесят лет пребывания в том же изношенном и уже пришедшем в полную негодность теле.
Чуда не было год назад и не было вчера. Оно не произошло и сегодня. Но может быть, оно произойдёт завтра, или через год, или через двадцать лет. Пока человек так думает, он живёт. Но чудо приходит не ко всем.
