Он с трудом разжал пальцы, которыми сын держался за его шею, и, освободившись услышал, что со всех сторон лают собаки.
– Неужели ты не слышал их, Игнасио? – сказал он. – Не захотел помочь мне даже этой маленькой надеждой.
День обвала
– Это случилось в сентябре. Но не этого года, а прошлого. Или позапрошлого, Мелитон?
– Нет, прошлого.
– Да, если я все правильно помню. Это было в сентябре прошлого года, числа двадцать первого. Послушай, Мелитон, разве не двадцать первого числа случилось землетрясение?
– Немного раньше. Насколько я помню, восемнадцатого.
– Ты прав. Я тогда был в Тускакуэско. И своими глазами видел, как дома обваливались, словно сахарные. Скручивались, будто корчась от боли, а потом целые стены вдруг оказывались на земле. Люди в ужасе выбирались из-под развалин и с криками бежали к церкви. Но подождите-ка. Послушай, Мелитон, в Тускакуэско ведь нет никакой церкви. Ты не припоминаешь?
– Ее там нет. Ничего там не осталось, кроме нескольких потрескавшихся стен, которые раньше, лет двести назад, как говорят, были церковью. Но теперь все уже давно позабыли и о ней, и о том, какой она была. Место скорее напоминает заброшенный загон для скота, поросший кустами клещевины.
– Все верно. Значит, землетрясение застало меня не в Тускакуэско. Должно быть, в Эль-Почоте. Но ведь Эль-Почоте – это ранчо, разве нет?
– Точно. Но там есть часовенка, которую местные называют церковью. Чуть позади имения Алькатрасов.
– Значит, именно там меня и настигло землетрясение, о котором я вам рассказываю: когда земля вся пенилась, как будто из глубины ее кто-то расшатывал здоровыми ручищами. Так вот, спустя несколько дней – потому что я помню, что мы тогда еще ставили подпорки у покосившихся стен, – приехал губернатор: посмотреть, какую помощь он может оказать своим присутствием. Вы ведь прекрасно знаете: стоит губернатору приехать на место происшествия, а людям – увидеть его, как все трудности тут же исчезают. От губернатора нужно всего ничего: приехать посмотреть, что происходит, а не раздавать приказы, сидя у себя дома. Как только он приезжает, все сразу налаживается, и люди, пусть бы им крыша свалилась на голову, в конце концов остаются довольны, что имели случай с ним познакомиться. Или я неправ, Мелитон?
– Это как пить дать.
– Так вот. Как я вам говорил, в сентябре прошлого года, спустя некоторое время после тряски, сюда заявился губернатор – посмотреть, как с нами обошлось землетрясение. С ним был и геолог, и другие знающие люди – не подумайте, что он приехал один. Слушай, Мелитон, это ж сколько денег нам стоило накормить свиту губернатора?
– Где-то четыре тысячи песо.
– И это притом, что они пробыли здесь всего день, а с наступлением ночи уехали. Иначе кто знает, может, мы бы и вовсе остались без гроша в кармане. Но мы, что ни говори, были очень рады: у людей, кажется, чуть головы не отрывались – так они тянули шеи, чтобы только взглянуть на губернатора. Ни одно его действие не оставалось незамеченным. Обсуждали всё: как он ел индейку, обсасывал ли кости, и как это он так живо умудрялся хватать одну за другой тортильи, обмакивая их в соус гуакамоле. А он – такой спокойный, такой серьезный – вытирал руки о носки, чтобы не пачкать салфетку, которой пользовался для того, чтобы время от времени промокнуть усы. А после, когда им в голову ударил гранатовый пунш, все стали хором петь песни. Слушай, Мелитон, что же за песню они пели – снова и снова, как заезженная пластинка?
– Ту, где поется: «О, ты не ведаешь часов печали…»
– И хорош же ты, Мелитон, когда надо что-нибудь вспомнить, это точно. Да, именно так. А губернатор только и делал, что смеялся. Спросил, где у нас уборная. Потом снова сел на место, понюхал гвоздики, которые стояли на столе. Он смотрел на поющих и, улыбаясь, качал головой в такт. Он, несомненно, был счастлив, потому что счастлив был его народ – угадать его мысли не стоило труда. Когда дело дошло до тостов, встал один из его сопровождающих – с надменным лицом, слегка развернутым влево. Он заговорил, и мы сразу поняли, что речь будет непростой. Он говорил о Хуаресе, памятник которому стоит у нас на площади. Тогда-то мы и узнали, что это Хуарес. Потому что прежде никто не знал, что это за человек стоит на постаменте. Мы всегда думали, что это может быть Идальго, или Морелос, или Венустиано Карранса, потому что именно там, в дни рождения обоих, мы каждый год отдавали им почести. Пока этот щеголь не объяснил нам, что на самом деле это дон Бенито Хуарес. А что за вещи он говорил! Правда же, Мелитон? Ты, раз у тебя такая добрая память, должен хорошо помнить, что рассказывал этот малый!
– Я помню очень хорошо. Но я рассказывал это столько раз, что уже надоело.
– Ну, оно и необязательно. Разве что эти господа не услышат хорошей истории. Но лучше расскажи им, что сказал сам губернатор.
Дело в том, что из посещения тех, кто потерял дома или близких, все это превратилось в самую настоящую пьянку. Нечего и говорить о том, что случилось, когда прибыли музыканты из Тепека. Они явились с опозданием, потому что все машины отдали под перевозку людей губернатора, и музыкантам пришлось добираться пешком. Но они все-таки явились. Вдруг нарисовались среди нас, наяривая что есть мочи и с большим удовольствием «Сопилоте Мохадо» [97] на арфе и на барабане, да еще и с тарелками: татачум-чум-чум, татачум-чум-чум. Это нужно было видеть: даже губернатор снял пиджак, распустил галстук, и пошло-поехало. Принесли еще бутылей пунша, второпях стали жарить новые порции оленины. Потому что вам, наверное, будет трудно в это поверить, а они об этом и вовсе не догадывались, но ели они мясо оленей, которых здесь пруд пруди. Мы смеялись, когда кто-то говорил, как хорошо получилось барбекю, правда, Мелитон? Потому что мы здесь и слова такого не знаем – барбекю. Верно вот что: стоило нам вынести одно блюдо, как они тут же просили другое – а мы и рады были услужить. Потому что, как сказал Либорио, управляющий в «Звонке», который, между прочим, всегда славился своей скупостью: «Неважно, сколько нам будет стоить этот прием: деньги, в конце концов, нужны для того, чтобы их тратить». А потом и ты высказался, Мелитон: ведь ты в то время был главой городского собрания. И я сперва даже не узнал тебя, когда ты сказал: «Пусть пунш льется рекой! Какие гости – таков и прием!» И да, пунш лился рекой, это чистая правда. Даже скатерти все были красные. Но желудки у этих людей, кажется, были без дна. Я заметил, что губернатор за все время ни разу не сдвинулся с места, даже руки не протянул – только и делал, что пил и ел то, что ему подносили. А уж это сборище лизоблюдов из кожи вон лезло, лишь бы стол перед ним ломился так, чтобы некуда было поставить даже солонку. Так что губернатору пришлось держать ее в руке, а когда он не пользовался ей, то так и норовил упрятать ее в карман рубашки. Я даже спросил у него: «Хватает ли соли, генерал?» – и он указал мне, смеясь, на солонку, торчавшую из кармана рубашки, – только тогда я ее и увидел.
Но что началось, когда он приготовился говорить! У нас мурашки поползли по коже от волнения. Он медленно, очень медленно встал, и мы видели, как он ногой отпихнул назад стул. Потом оперся руками на стол. Наклонил голову, словно вот-вот собирался взлететь, затем откашлялся, да так, что мы все тут же замолчали. И что он тогда сказал, Мелитон?
«Сограждане! – сказал он. – Воссоздавая в памяти путь моей политической карьеры, оживляя в уме единственный источник моих обещаний. В этих местах, которые я впервые посетил безвестным сопровождающим кандидата в президенты, будучи всесторонним сподвижником высокопоставленного лица, честность которого никогда не расходилась с его политическими обещаниями, и, наоборот, была и остается надежным подтверждением демократических принципов в высшем единении с народом, так что присущие ему проявления скромности в личной жизни оказались неразрывно связаны с революционными идеалами, до его появления во власти так и не реализованными в полной, совершенной мере».
