– Мы знали. Знали как святого.
– Но не как торговца святыми.
– Что же ты такое говоришь, Лукас?
– Вы просто не знаете. Но раньше он торговал святыми. На ярмарках. На папертях. А я носил за ним мешок.
Так мы и ходили вдвоем – друг за дружкой, от деревни к деревне. Он шел впереди, а я тащил мешок с книжонками – девятидневными молитвами святому Пантелеймону, святому Амвросию и святому Паскуалю, и весил тот мешок под два пуда.
В один из дней нам повстречались паломники. Анаклето стоял на коленях над муравейником и учил меня, как прикусывать язык, чтобы не кусали муравьи. Рядом проходили паломники. Они остановились поглядеть на это чудо и стали спрашивать: «Как это ты умудряешься сидеть верхом на муравейнике и тебя не кусают муравьи?»
Тогда он сложил руки крестом и начал рассказывать, что он только что из Рима, откуда везет срочное послание, и что он хранитель одной из щепок, оставшихся от Святого Креста, на котором был распят Христос.
Они подняли его на руки и понесли прочь. Несли на руках до самой Амулы. А там пошло уже что-то совсем несусветное: люди толпами падали ниц перед ним и молили о чудесах.
Так все и началось. А я только и делал, что с открытым ртом ходил вокруг и смотрел, как он дурит головы толпам паломников, которые приходят ему поклониться.
– Ты настоящий выдумщик, а самое главное – богохульник. Кем ты был, пока не познакомился с ним? Свинопасом. А он сделал тебя богатым. Дал тебе все, что у тебя есть. Хотя бы в благодарность за это ты мог бы сделать милость и сказать о нем доброе слово. Неблагодарный.
– Почему же. Я благодарен ему за то, что не помираю с голоду. Но это ведь не отменяет того, что он был настоящим дьяволом. И остается им до сих пор, где бы ни находился.
– Он на небесах. Там, среди ангелов. Вот где он, нравится тебе это или нет.
– Про небеса не знаю. Знаю только, что одно время он сидел в тюрьме.
– Это было давно. Оттуда он сбежал. Исчез без следа. А теперь он на небе – телом и духом. И оттуда, сверху, ниспосылает нам свое благословение. Девушки, на колени! Прочитаем «Покаянную», чтобы Святой Младенец вступился за нас.
И старухи встали на колени и стали с каждым «Отче наш» целовать свои ладанки с вышитыми на них изображениями Анаклето Моронеса.
Было три часа дня.
Я воспользовался моментом, чтобы сбегать на кухню и съесть пару тако с фасолью. Когда я вернулся, женщин осталось только пять.
– А куда делись остальные? – спросил я.
И Панча, шевеля редкими, торчавшими над верхней губой усами, ответила:
– Ушли. Они не хотят с тобой водиться.
– Оно и лучше. Меньше ослов – больше кукурузы. Хотите еще миртовой воды?
Тут одна из них – Филомена, которая все время до этого молчала и которую за глаза называли Покойницей, наклонилась над одним из моих цветочных горшков и, засунув палец себе в рот, отрыгнула, вперемешку с кусочками чичаррона [100] и тамариндовыми косточками, всю миртовую воду, которую выпила до этого.
– Я и миртовой воды не хочу от тебя, богохульник. Ничего от тебя не хочу.
И положила на стул яйцо, которое я ей подарил:
– Яиц твоих тоже не хочу! Лучше пойду отсюда.
Теперь их оставалось только четыре.
– Меня тоже сейчас стошнит, – сказала Панча. – Но я потерплю. Мы должны отвести тебя в Амулу, чего бы это нам ни стоило. Ты единственный, кто может засвидетельствовать святость Святого Младенца. А он в ответ излечит твою душу. Мы уже поставили его образ в церкви, будет несправедливо выбрасывать его из-за тебя.
– Найдите другого. Я не хочу держать свечку на этих похоронах.
– Ты был ему почти как родной сын. Ты получил в наследство плод его святости. На тебя он обратил свои очи как на продолжателя рода. Он вручил тебе свою дочь.
– Да, но продолжатель ей тогда был уже без надобности.
– Спаси Господь, что за вещи ты говоришь, Лукас Лукатеро!
– Так оно и было. Он вручил мне ее, а вместе с ней – груз четырех, а может и больше, месяцев у нее в животе.
– От нее, наверное, пахло святостью.
– От нее воняло, как от прокаженной. Кроме того, она с чего-то решила показывать свой живот каждому встречному – просто чтобы не сомневались, что он у нее из плоти и крови. Направо и налево выставляла свой живот, посиневший от плода внутри. А все вокруг только смеялись. Им было смешно. Она была бессовестной мерзавкой. Вот какой была дочь Анаклето Моронеса.
– Нечестивец. Не тебе говорить такие вещи. Мы подарим тебе ладанку, чтобы ты мог изгнать из себя бесов.
– И она ушла с одним из них. Он якобы полюбил ее. А на самом деле просто сказал, что возьмется стать отцом ребенка. Вот она и ушла с ним.
– Плод Святого Младенца. Дева-младенец. А тебе она и вовсе досталась даром. Тебе во владение досталась эта драгоценность, рожденная от его святости.
– Какая чушь!
– Что ты говоришь?
– Внутри дочери Анаклето Моронеса был сын Анаклето Моронеса!
– Ты выдумываешь все это, чтобы повесить на него всех собак. Ты всегда был большим выдумщиком.
– Да? Но что тогда скажете про остальных? В этой части света после него не осталось девственниц – не просто же так он просил, чтобы каждую ночь его сон охраняла невинная девушка.
– Он делал это ради чистоты. Чтобы не запятнаться грехом. Он хотел окружить себя невинностью, чтобы не запятнать себе душу.
– Вы думаете так, потому что вас он никогда не звал.
– Меня звал, – сказала одна по имени Мельки́адес. – Мне довелось охранять его сон.
– И что?
– Ничего. Разве что в тот утренний час, когда подступает холод, его чудотворные руки согрели меня. И я была благодарна за тепло его тела. Но ничего больше.
– Это потому, что ты уже тогда была старухой. А ему нравились те, что понежнее. Чтобы косточки хрустели. Слушать, как они трещат, будто арахисовые скорлупки.
– Ты проклятый безбожник, Лукас Лукатеро. Из худших, что я знаю.
Это говорила Сирота – та, которая вечно рыдала. Самая старая из старух. На глаза у нее наворачивались слезы, руки дрожали.
– Я сирота, и он облегчил мое сиротство – в нем я вновь обрела отца и мать. Он целую ночь ласкал меня, чтобы моя печаль поутихла.
Слезы текли у нее по щекам.
– Стало быть, плакать тут не о чем, – сказал я ей.
– У меня ведь умерли родители. Оставили меня одну. Сиротой в этом возрасте, когда так трудно бывает найти поддержку. Единственную в жизни счастливую ночь я провела с Младенцем Анаклето, в его руках, полных утешения. А ты говоришь о нем так плохо.
– Он был святой.
– Очень добрый человек.
– Мы надеялись, что ты пойдешь по его стопам. Ты унаследовал все, что у него было.
– Все, что он оставил мне в наследство, – мешок с грехами вместо костей, черт бы его побрал. Сумасшедшую старуху. Конечно, не такую старуху, как вы, но вполне себе сумасшедшую – это точно. Хорошо во всей этой истории одно – что в конце концов она ушла. Я самолично распахнул перед ней дверь.
– Безбожник! Твои выдумки – самая настоящая ересь!
К тому времени передо мной оставались только две старухи. Две другие ушли – одна за одной, пятясь к двери, осеняя меня крестом и обещая, что в следующий раз приведут с собой кого-нибудь, кто наконец изгонит из меня бесов.
– Попробуй только поспорить с тем, что Младенец Анаклето был чудотворцем, – сказала дочь Анастасио. – Попробуй только поспорь с этим.
– Нет никакого чуда в том, чтобы делать детей. В этом он был силен, спору нет.
– Он вылечил моего мужа от сифилиса.
– Я и не знал, что у тебя есть муж. Разве ты не дочь Анастасио-парикмахера? Насколько мне известно, дочь Тачо – старая дева.
– Я старая дева, но муж у меня есть. Одно дело быть девушкой, другое – старой девой. Ты сам знаешь. Я не девушка, но при этом старая дева.
– В твоем возрасте и заниматься такими вещами, Микаэла…
– Мне пришлось сделать это. Что толку ходить в девушках? Я женщина. Женщиной рождаются, чтобы отдавать другим то, что тебе дано от природы.
