на готике, в тиснённом золотом переплёте. Человек, заметивший этот навязчивый интерес, недоумённо повернул к нему голову.
— Корней! Здравствуйте. Как неожиданно, — вырвалось у Матвея.
Человек смотрел на него удивлённо, не раздражённо, но и не улыбаясь.
— Вы мне? Вы, видимо, меня с кем-то спутали. Я не Корней.
Сердце Матвея ухнуло куда-то вниз, отозвалось лёгким подташниванием, мячиком отскочило назад и быстро-быстро заколотилось в грудной клетке.
— Извините, обознался, — просипел он и развернулся к выходу. Сделав шаг, он остановился и снова обратился к незнакомцу: — Простите за назойливость, а у вас брата-близнеца, случайно, нет? Уж больно вы похожи на одного знакомого. Просто копия.
Человек молча и отрицательно покачал головой, и Матвей, безнадёжно махнув рукой, вышел из магазина. Стоявший у полок, не меняя позы, проводил его внимательным, цепким взглядом.
Отойдя совсем недалеко от дверей магазина, Матвей вдруг сообразил, что его так резануло в облике этого незнакомца, кроме полностью идентичной с Корнеем внешности, — перчатки! На человеке были надеты тонкие кожаные перчатки телесного цвета, которые он не снял, листая книгу. Матвей ринулся обратно, но у полок со старыми немецкими изданиями никого уже не было.
Любимый «воскресный» набор пирожков (два печёных с рыбой, два жареных с мясом и один с зелёным луком и яйцом) плюс две чашки мутного горячего и сладкого «кофе с молоком», наливавшегося из огромной никелированной ёмкости, согрели и немного успокоили Матвея, и он решил не ломать голову над этим ребусом сам, а, отложив все мелкие дела, съездить и посоветоваться с одним из немногих, кого считал умнее себя. Жил этот умник в дальнем конце Васильевского острова, в крошечной однокомнатной квартирке, заставленной стеллажами под потолок и заваленной книгами и перепечатками (здесь можно было найти практически весь самиздат). Посреди этой горы бумаги стоял стол с пишущей машинкой и огромная пепельница. В квартире вечно висел сизый дымок от непрерывного курения и гарь от черновиков и копирки, которые хозяин жёг в цинковом ведре на балконе, а сырой ветер с залива загонял дым обратно в комнату. Под купленную по дороге бутылку портвейна и найденные хозяином в холодильнике остатки подсохшего сыра Матвей, сбиваясь и повторяясь, рассказал ему всю историю, наплевав на подписку о неразглашении, — Леонид был, пожалуй, единственным из знакомых, кому Матвей интуитивно доверял.
На этот раз такое доверие, похоже, не обрадовало хозяина квартиры. Чем больше Матвей говорил, тем мрачнее тот становился. Когда наконец Матвеев рассказ и портвейн одновременно добрались до финала, Леонид помолчал, затем сходил на кухню, принёс недопитую бутылку водки, разлил, выпил и, закурив, озабоченно произнёс:
— Вы, Матвей, лучше забудьте то, что видели, и, самое главное, напрочь забудьте, что мне это рассказывали.
Видя, что слушатель молча уставился в тарелку с сырными корками и гоняет по скатерти пустой стакан, поколебался, взвешивая, стоит ли продолжать, и решился:
— Все правители во все времена были озабочены бессмертием — своим, конечно. Верующим в тех или иных богов было проще: фараоны строили гробницы, китайские императоры — гигантские усыпальницы, оснащённые всем для загробной жизни, Ильичу его верные адепты построили мавзолей, а вот Сталин, хоть и поповский сынок, был отъявленным материалистом и жить хотел тут, сейчас и вечно. Так вот, есть слухи, что именно в его правление был создан секретный институт по этой тематике и такой же, естественно, секретный курирующий его отдел в НКВД. Нынешние правители — дышащие на ладан старцы, цепляющиеся за жизнь и за власть, и я уверен, что эти исследования продолжаются. Направление их различно — ведь можно оздоровить (только теоретически) одряхлевшее тело, а можно и переселить живущий в нём дух, личность — назовите как вам угодно — в другой, молодой и здоровый организм. Понимаете, Матвей, о чём я? Работа в этом направлении идёт! И, судя по вашему рассказу, какие-то результаты есть. Видимо, не всё сознание, а какую-то часть, связанную с приобретёнными навыками, переселять уже научились, а может, и всё целиком. Впрочем, это я уже гадаю. Удивительно, конечно, что такие сверхсекретные разработки применили для такой ерунды, как ваша турбина, но в нынешней системе с её жутчайшей коррупцией и кумовством, удивляться чему-то не приходится. Видимо, ваше начальство вхоже в достаточно высокие круги и сумело надавить на нужные пружины. Но это всё неважно. Главное — понятно, что эти исследования продолжаются!
Леонид разволновался и взмок. Сказав, почти что выкрикнув последнюю фразу, он замолчал, выплеснул в стакан остатки водки, не поделившись с Матвеем, махом проглотил их и, не закусывая, резюмировал:
— Это всё мои домыслы, но время от времени просачиваются наружу какие-то слухи, и каждый раз источник этих слухов таинственным образом то выпадает пьяный с балкона, то тонет в мелководном ручье, то… Короче, Матвей, что-то подсказывает мне, что вы хоть и краем, но вляпались в очень тёмную и опасную историю, и дай бог, чтобы не получила она никакого продолжения. Ни для вас, ни для меня.
Домой Матвей добирался долго. Полупустой троллейбус, натужно подвывая, медленно тащился в ранних ленинградских сумерках через весь город, и Матвей чуть было не задремал, расслабившись от выпитого и убаюканный покачиванием, но вовремя вспомнил, что в сумке у него не безобидный Брэгг, а полученный в обмен на него у Леонида очень даже опасный Солженицын, и встряхнулся — не хватало ещё заснуть и потерять такое спьяну.
Все хозяйственные дела, не сделанные в субботу, переложились на воскресенье, и с утра Матвей успел побывать в прачечной, выстоять несколько очередей в гастрономе, заполнить холодильник картошкой и замороженными пельменями и даже помыть накопившуюся за неделю посуду. Последнее, впрочем, было не обязательным: мать собиралась вернуться в город только к следующим выходным, а чистых тарелок оставалось ещё достаточно.
Пока суетился и толкался в очередях да соображал, как бы уложиться в оставшуюся до получки десятку, голова была занята, но когда, закончив домашние дела к обеду, Матвей присел на диван и открыл первую на сегодня бутылку пива — вот тут-то и началось. Все странные и загадочные события прошедшей недели, завершившиеся вчера такой неожиданной и пугающей реакцией Леонида, всплыли перед ним, и Матвею, впервые за последние дни, стало страшно. Хоть и успокаивал он себя, что сам-то он никуда не лез, что не напрашивался и лишних вопросов не задавал, но неприятно сосущее чувство опасности, ощущение, что что-то идёт не так, и сожаление, что не удержался и рассказал Леониду и что подошёл к незнакомцу в магазине, — всё разом навалилось на него. Весенний, яркий с утра день посерел, тёплые лучи пробивавшегося сквозь редкие облачка солнца теперь лишь высвечивали невытертую пыль, заметным слоем лежащую на полировке, пиво оказалось горьким, а всё вокруг — унылым и грустным. Матвею был известен только один, но зато проверенный способ борьбы с депрессией — и, прихватив бутылку водки, за которой недавно выстоял очередь, он отправился к приятелю, жившему рядом — в соседнем доме.
Первое, что он увидел в понедельник, войдя в цех, был портрет Порфирьича (которого, как Матвей впервые узнал, звали Кондратием) в траурной рамке. Ниже шли какие-то биографические данные покойного и извещение о том, что похороны состоятся в среду. Возле портрета стояли несколько рабочих со второго участка, где, собственно, Порфирьич и числился. У них Матвей и выяснил, что помер старик не своей смертью, хоть, как выразился один из работяг, «он и так пережил всех, с кем пил и на кого стучал», а попал, пьяный, под машину в пятницу вечером недалеко от своего дома. В другой ситуации Матвей бы прошёл мимо не останавливаясь и тут же забыл бы о противном старике — смерть он воспринимал в силу своей молодости философски и отстранённо, как то, что происходит с другими. В огромный человеческий муравейник, который представлял собой цех, смерть заглядывала нередко, тем более что вечная нервотрёпка, пыль, висящая в воздухе, и беспробудное пьянство здоровья его обитателям не добавляли. Но тут было другое, и настроение у Матвея резко испортилось.
Смена началась с планёрки. Бодрый, пришедший в себя Фима раздал задания, похвалил Матвея и слесарей испытательного стенда за то, что уложились в срок в подготовке пуска турбины, и обругал кого-то из отстающих. После ещё что-то вещал Зворыкин, а Матвей сидел, крутил
