хорошую карточку сделать. Только я, Миша, то, что ты рассказываешь, просёк чуть раньше. Где-то с полгода тому назад. Ведь у меня по одному экземпляру всех фотографий осталось. Я себе их для архива оставлял, для памяти. И вот полез я как-то туда, что-то мне нужно было найти, и увидел, что на некоторых фотографиях людей-то и нет! Стал я тихонько выяснять, что с ними. И понял, что померли они все. Померли — и с фотографий исчезли! И вспомнил я тут одну деталь, на которую обратил внимание, но которой не придал значения тогда, в сорок пятом, в Германии. Про фотографии те, по стенам в комнатке развешанные… Миша, на некоторых фотокарточках были какие-то люди, но на многих — на большинстве! — никого не было, просто фотография пустой комнаты в рамке. Понимаешь, Миша? Не понимаешь… Да нет же, Мишенька, ну что же ты за шмак такой — не в деда! Нет, конечно! Аппарат сам никого не убивает! Но на фотографиях, сделанных на нём, остаются только живые! Если человек умирает — по любым причинам, — он с фотографии исчезает. Это же очевидно! Вот такой хитрый аппарат оказался. А вот теперь этот иностранец за ним охотится, да ещё и следователя подключил, денег, наверно, пообещал ему. Но пусть этот гад не мечтает — я своего «Еноха» ему не отдам, хоть он тут целую зондеркоманду на меня напустит!
— Вашего кого? — затаив дыхание, спросил Мазин.
— Ну, камеру мою, «Енох» она называется.
Михаил Александрович откинулся на спинку стула. У него было такое ощущение, что всё выпитое за сегодня спиртное выходит из него с холодным, противным, липким потом.
— А можно на неё взглянуть? — шёпотом спросил он.
— А зачем тебе? — подозрительно посмотрел Изя. — Нету её здесь. Спрятана. Надёжно.
— Да так, интересно, — выдавил Мазин, решив пока ничего не говорить старику про свою камеру. — Просто я ведь тоже интересуюсь старыми фотоаппаратами.
— Ты? Ты фотограф?
— Нет, я не фотографирую. Я коллекционирую фотоаппараты. А скажите, этот «Енох» написан вот так? — и на полях газеты, которой был застелен стол, изобразил надпись с таблички той своей загадочной фотокамеры.
— Точно, а откуда ты знаешь? — старик становился всё подозрительнее и настороженнее.
— Видел… в каталоге, — соврал Михаил Александрович. — Каталоги такие есть: книжки толстые для коллекционеров, в них все фотокамеры мира перечислены.
— И что там про неё написано?
— Ну, что редкая вроде… Да не помню я, но про исчезающие изображения точно ничего не было, я б запомнил, — не слишком убедительно фантазировал Мазин.
— Денег, наверно, больших стоит?
— Не знаю, — на этот раз честно ответил он. — Вполне возможно.
Старик снова, не обращая внимания на протесты Мазина, разлил по стаканам мутноватый самогон. Выловил из банки ещё пару огурцов.
— Давай, Мишаня, ещё выпьем. Ну, понемногу, не всё за раз, и я тебе ещё кое-что расскажу.
Мазин уже немного пришёл в себя и отказываться не стал. Старик был крепок, и хоть, конечно, запьянел, но держался уверенно, только речь чуть замедлилась.
— Когда я понял, что происходит с фотографиями, у меня возникла ещё одна мысль: а нет ли обратной связи? А? Ты понимаешь, о чём я? А если убрать изображение с фотографии — не исчезнет ли и человек?
— Только не говорите мне, что вы это сделали, Изя. — Мазин замер со стаканом в руке.
— Да, сделал, — спокойно ответил старый партизан. — И совсем недавно, уже после того как ушёл в подполье. Должен же я был понять, что этот аппарат может. А как ещё было это проверить?
— И кого же вы стёрли… и убили?
— Ты из меня убийцу-то не делай… Хотя, может, и убил, но ничуть не жалею. Гадёныш это был, Мойша. Редкостный негодяй. Эта гнида в своё время на полгорода доносы написал. Сколько народу из-за него в лагеря поехало, а сколько не вернулось! Короче, получилось так, что когда-то сделал я его фотографию. Не стал бы, но заставило меня начальство. Да только на фотографии той вся его гнусная сущность и вылезла — видать, это моё к нему чувство наружу через снимок и проявилось. В общем, отказался он этот снимок забирать, вот у меня все его копии и остались. Так вот с пару недель тому назад достал я их… и все копии в печку! Вот в эту, — и он показал на небольшую буржуйку, теплившуюся в углу. — А через два дня его кондра и хватила.
— Так вы убийца, Изя.
— Знаешь что, Мойша! Я стольких в своей жизни убил, что ещё одного негодяя к этому списку добавить — ни греха, ни вины на мне не прибавится.
— Так то на войне было.
— А чем убитый на войне отличается от убитого в мирной жизни? Или ты считаешь, что те, которых я убивал на войне, все были мерзавцами? Да ведь среди них были и просто несчастные мальчишки, которых вытащили из их ещё детских постелей, одели в форму и отправили воевать. Они, может, и натворить ничего не успели и выстрела ещё ни одного от страха не сделали, когда я бросил гранату в их окоп. Это не было убийство? — Старик раскраснелся, вскочил с табурета. — А избавить мир от негодяя, который столько жизней искалечил, — это, значит, убийство? Ни хрена ты, Мойша, не понимаешь. На совести этого мерзавца, Мойша, десятки жизней, и не искупил он их, нет. Здесь его могила — на этом кладбище. Хочешь, пойдём, покажу и поссу заодно на неё. Есть люди, Мойша, которых надо убивать, каждый раз, как их встречаешь. Потому что это не разные люди! Это одна и та же возрождающаяся вновь и вновь в разном облике гадина! И будет она возрождаться и дальше, Мойша, а мы должны её убивать. И так будет, пока не протрубит архангел и всё это не закончится, но только в это ни ты, Мойша, и ни я, увы, не верим.
Запал прошёл. Старик сник, вернулся на табурет, плечи опустились… и не стало крепкого напористого партизана Изи — старый, худой, заросший седой щетиной и очень усталый еврей сидел перед Михаилом Александровичем, опустив голову на грудь.
Старик тихо засопел, словно начал дремать, потом вдруг резко вскинул голову, и блёклые глаза его упёрлись в Мазина.
— Да ты не переживай так, это ж и совпадение может быть. Этот… он же старый был, как я. Может, и сам помер — время пришло. Хотя мне, конечно, приятнее было бы думать, что это я его, — ухмыльнулся Изя. — Это ж только моя теория. Может быть, никакой связи и нет. А для того чтоб это проверить, нужно ещё один эксперимент устроить — но это я пас. Это уже без меня. Хватит мне пока моего кладбища. Но как бы там ни было, мне деваться некуда, а оставлять это кому попало не могу. Нет у меня никого, Миша, кому оставить и камеру, и пакет вот этот. В нём все фотографии, что сделал я этим аппаратом, — ну, только мои копии, конечно. Я так думаю, что, пока они целы, эти люди — а там остались приличные люди — будут живы. Мы ж не знаем, что там с остальными копиями случилось. Целы ли они, или сгорели случайно. Но пока мои копии здесь, эти люди живут своей настоящей жизнью, без вмешательства этого чёртова аппарата, своей судьбой. Так что храни этот конверт, чтоб хоть тебе не чувствовать себя убийцей.
— Вот уж спасибо, Изя. Вот удружили. То есть вы хотите, чтобы я теперь был ответственен за эти жизни?
— А у тебя есть теперь другой выбор, Миша? Ты вот сейчас встанешь и уйдёшь отсюда? А?
Он появился в Регенсбурге в 1825 году, через пятнадцать лет после того, как войска Наполеона прокатились через город и сделали тогда ещё независимое княжество Регенсбург частью Баварского королевства. Для него, как и для немногих евреев, оставшихся в этом симпатичном городке, император Франции был спасителем, почти что мессией, принёсшим, хоть и ненадолго, облегчение от бесконечных
