Даже если он ее окликает, она не слышит. Прижимается спиной к запертой двери своей комнаты, как в тех пафосных фильмах, не хватает только сползти по ней — только к черту пафос, сердце бьется где-то в горле, и снова душат слезы. Ей бы сейчас запереться в комнате и не выходить никуда сегодня, завтра, всегда — нет. Нельзя. Надо делать вид, что все хорошо. Надо делать вид, что все в порядке. Накраситься тщательно, замазав круги под глазами, помаду поярче, чтобы была причина отказаться от поцелуев, пока не придумается другая, пока не придумаются объяснения — вместо платья, которое она сегодня надеть хотела, джинсы, футболка первая попавшаяся, и куртка поплотнее. На улице не так прохладно, но она сегодня не на машине.
— Сашунь, а завтракать? — выглядывает тетя Лена из кухни, когда она мимо проносится, останавливаясь в прихожей, чтобы обуться. Выглядывает, да так и замирает, взглядом ее буравит, и неуютно становится сразу. Можно на нее так не смотреть?
— Теть Лен, — Саша улыбку натягивает старательно. Получается отвратительно, судя по тому, каким настороженным становится направленный на нее взгляд. — Я не буду завтракать. И буду поздно. Только вы, пожалуйста, найдите мне все-таки тот ритуал, о котором мы говорили.
— Какой ритуал… Сашунь, да стой же ты!
— Тот самый, — выдыхает она, уже дверь толкая, на тетю Лену смотрит так умоляюще, как только может. — О котором мы говорили до вашего отъезда.
— Зачем он тебе?
Если губы сжать плотно, они не скривятся в болезненной гримасе. Лицо она пытается спрятать — не успевает. Зачем ей этот ритуал? Неужели тетя Лена не понимает? Неужели серьезно спрашивает? Саша головой мотает, мол, не могу сказать, прежде чем дверь за собой закрыть. Впервые с момента примирения с Ваней — то болезненное, когтистое, опять царапает внутри от мысли об этом — она искренне рада тому, что у нее есть байк. Ей бы на нем не ехать никуда после всего пары часов сна — она из гаража его выводит, не давая себе возможности передумать. У нее еще будет время пожалеть о собственных решениях, о том, что она бегает от Вани сейчас — пять пар сегодня, и неудобные мысли ее догонят, в этом она готова поклясться. Она от них все равно сбегает, отгораживается шлемом от всего мира, рюкзак на спину закидывает, и разгоняется сразу до разрешенного максимума, чтобы хотя бы попытаться выдуть ветром все из головы.
В аудитории тишина, если не считать голоса преподавательницы. Саша записывает все, что может, больше, чем наверняка понадобится, лишь бы не давать себе остановиться, почти игнорирует перешептывания ребят, вслушиваясь в них ровно столько, чтобы понять, что говорят не о ней и что ее вклада их разговор не требует, и с головой уходит в учебу. Помогало бы еще — не помогает, и колючий комок в груди никак не растает, не растворится, не уйдет. К концу второй пары притворяться, что ее тут нет, больше не получается — ребята смотрят обиженно, и явно ждут, когда пара закончится, чтобы припереть ее к стенке. Образно говоря, конечно, но Саша не сомневается, что, попробуй она из аудитории сбежать, и к стене ее припрут в самом прямом смысле этого выражения.
— Рассказывай, — заявляет Игорь, стоит преподавателю за собой дверь закрыть, глаза сужает, как мультяшные злодеи, того и глядишь, в плен ее сейчас возьмут эти три богатыря и заставят рассказывать им все тайны, что ей известны. Притвориться дурочкой легче легкого — достаточно только глаза округлить, брови на миг приподняв, и нарисовать на лице искреннее недоумение. Настолько искреннее, насколько это вообще возможно.
— О чем?
— Ты шлангом не прикидывайся, — закатывает глаза Нейт, и даже немного смешно становится — быстро же он учится не только языку, но и выражениям. — Сидишь тут хмурая, надутая, делаешь вид, что нас нет. Тебе две недели было до учебы ровно настолько, насколько надо, чтобы зачеты и экзамены сдать на отлично, ты ж по-другому не умеешь. Ровно две недели. Что, запал кончился? Или на нас обиделась? Или с Ваней поссорилась? Или…
— С Ваней, — тянет Гриша, Нейта перебивая. — Ты, кудрявый, внимательный, как танк. Сань, ты же знаешь, что можешь нам все рассказать, так какого хрена сидишь и молчишь?
Если расскажет, начнет плакать опять. Саша губу закусывает не до боли — до крови, до металлического вкуса во рту.
— Мы не поссорились, — заставляет она себя, наконец, сказать, наконец, эмоции строго дозируя. Где-то в голове плотина, которую вот-вот прорвет, если она разоткровенничается — не надо. Хотя бы не сейчас. Лучше дома, где можно будет в подушку спрятать лицо. Лучше всего было бы дома с родителями, чтобы маме в плечо уткнуться и выреветься — мама в Питере, и не надо дергать ее в понедельник, когда только-только началась неделя. Если тетя Лена ничего не найдет на этой неделе, или если надо будет не на этой неделе, а на следующей, или после нее все делать — ритуалы слишком от многого зависят — можно будет съездить домой и маме выплакаться, рассказать все, пожаловаться на собственную глупость и наивность. — Просто небольшая проблема. У всех бывает. Пройдет скоро. Ну вам будто заняться нечем, ребят, кроме как меня обсуждать.
— Ну вы на нее посмотрите, — Игорь руки в бока упирает, на лице — возмущение в высшей степени. — У нас на троих одна лучшая подруга, и та пытается нам запретить о ней заботиться, ребят, это нормально вообще? Охреневшая совсем. Как так можно-то, а, Саш?
— Вот так и можно, — она плечами пожимает, улыбку пытается вымучить. Получается, судя по скептичным лицам ребят, не особо хорошо. Наверное, стоит пойти на компромисс, только вот на какой? Сейчас не приходит в голову ничего. Почти ничего. — Я вам обязательно расскажу, ребят. Только не сейчас. Когда все уляжется и эмоций будет меньше, ладно?
Когда они все трое, не переглядываясь и не сговариваясь, обнимают ее, ей становится будто немного теплее, и даже немного легче — на время, не насовсем, но это лучше, чем ничего. Вопросов они ей больше не задают — не на эту тему, по крайней мере. Хочет ли она шоколада и нет ли у нее запасной ручки — не в счет. Шоколад вкусный, молочный с орехами, как она любит — Гриша подмигивает, говорит, что от сладкого серотонин вырабатывается, который ей не помешает — и на последней паре ребята ее даже прикрывают, чтобы она подремала, пока препод, от темы отойдя, разглагольствует о собственном, личном. Как им не быть за это благодарной?
Домой она добирается к семи — не спешит, но и не задерживается особо. Хотелось бы, на самом деле, чуть задержаться, чтобы потом никому до нее дела не было, но если опоздать, привлечешь к себе еще больше внимания, это она знает. А так есть шанс не бросаться в глаза. Голова гудит после почти восьми часов учебы, солнце клонится к закату, и в саду на деревьях уже развешаны фонарики. Она бы, может, тоже такое хотела, но последний свой день рождения отмечать ей не хотелось, а следующий, наверное, будет уже не тут и уже не с Букиными. Сама виновата. Тетя Лена ее перехватывает, стоит ей в дом зайти и Плутона на руки подхватить — тот весь день по двору бегал, по нему видно, и выгуливать его вряд ли нужно, но во внимании ему отказывать нельзя.
— Я поняла, зачем тебе это нужно, — скороговоркой выпаливает она, — но, Сашунь, ерунду ты творишь. Правда ерунду. Не в этом дело. Не в связи.
— Если не в связи, то в чем?
Ответа на этот вопрос она не ждет. Знает и так, что именно в ней. Тетя Лена вздыхает так, будто сдается.
— В субботу будет подходящий день. У тебя на столе все, что тебе понадобится. Начнешь завтра готовиться, это не потребует много времени. Давай за стол, горюшко мое.
Что бы кто ни говорил, она уверена, что все изменится, когда она эту связь разорвет. Уверена, что больнее всех будет ей, и все равно собирается ее разорвать. Лгать она не хочет — никому. Ване в последнюю очередь. Он не виноват в том, что она ведьма. Он не виноват в том, что она слишком хотела видеть его рядом с собой, слишком хотела, чтобы он был ее. Ваня ее за плечи ловит, сзади догоняя, когда она из дома выходит обратно, и целует в висок так, будто это самое естественное из всего, что он когда-либо делал, естественнее, чем дыхание. На нем, видит она краем глаза, даже не поворачиваясь, джинсы, и кожаная куртка, и белая футболка — чувство, будто они сговаривались, что надеть, потому что одет он так же, как и она. На запястье у него браслет, что она подарила, и кулон, подаренный в позапрошлом году, поверх футболки, отблескивает неярко.
