Похороны Сталина в Москве привлекли миллионы людей: москвичей и не только. Отец и мама, бывшие в это время в Москве (у них как раз закончилась путевка в санаторий «Архангельское»), участвовали в похоронах. Где-то в районе Трубной площади возникла давка. Отцу стало плохо. Если бы он упал, его бы затолкали и задавили, как многих других. Его спасла мама, она подхватила его и с трудом вытащила к краю движущейся толпы, в какую-то подворотню. Там они пришли в себя и, переждав натиск толпы, отправились к Любе, на 3-ю Парковую. Жертв в Москве было много.
В течении общественной жизни после смерти вождя сразу что-то изменилось. Было прекращено «дело врачей». Все они, сидевшие в тюрьмах, подвергнувшиеся пыткам и издевательствам, оболганные, были выпущены на свободу. С Мавзолея прозвучали речи Молотова, Берии и Маленкова. Эстафета была принята. Но возникли сомнения в единстве преемников. Разное говорили и о смерти Сталина, и о последних часах его жизни.
Но жизнь продолжалась, шла весна. В начале марта в последний раз после войны было опубликовано Постановление ЦК и Совета Министров, еще подписанное Сталиным, о снижении цен на продовольственные и промышленные товары.
В апреле в Ленинграде произошло наводнение. Шел ладожский лед. Невская волна заливала парапеты набережных, подвалы домов. Нас подняли по тревоге, но каких-либо действий поручено не было. Через несколько часов подъем воды в Неве прекратился и нас распустили по домам. Но картина запомнилась, особенно пляшущее крошево льда у мостовых опор. Поздно вечером спустились к набережной, невская волна её уже не заливала, но опасность сохранялась. Казалось, что когда-нибудь водная прорва смоет наш каменный город в море.
Где-то в мае ко мне подошел один из слушателей нашей группы с просьбой посоветоваться. Он должен был вскоре жениться, но его мучило то, что его будущая жена – еврейка. Я даже видел ее как-то на Боткинской вместе с ним. Это была очень красивая женщина. Он боялся, что ее национальность повредит его карьере. Я попытался успокоить его, приведя десятки подобных примеров с благополучным итогом. Конечно, подлец. Но он все же женился на этой женщине. И стал эпидемиологом. На татарках жениться не боялись.
Все три экзамена, которые не зря называют полулекарскими, а именно: по фармакологии, патфизиологии и патанатомии, я сдал на отлично. И вся наша группа была не худшей на курсе. Тогда имели значение результаты соцсоревнования.
В начале каникул с Люсей были в Москве и возле Музея Ленина встретились с Борей Рабиновичем и Борей Шеломановым. Побродили по Манежной площади и, устав, решили подняться на седьмой этаж гостиницы «Москва», на так называемое «седьмое небо». Рассчитывали посмотреть на Кремль сверху. Оказалось, что там ресторан. На Кремль мы посмотрели и расположились за столиком в хорошем настроении. Подошла шикарная официантка и спросила нас, что мы закажем. Денег у нас было очень мало, и мы попросили принести четыре стакана чая и печенье. Она сочла наш заказ оскорблением для их ресторана и высказала это нам в лицо. Очень недемократично. Мы, конечно, возразили ей. Но пришлось уйти.
Я и Майя Чигарева съездили на Ленинские горы. Маечка – моя одноклассница, мы не виделись с самого выпуска. Сели на электричку на станции Хлебниково и от Новослободской на метро доехали до Ленинских гор. Вообще-то она была подругой Бори Рабиновича, но он по какой-то причине поехать с нами не смог.
У метро купили килограмм печенья и, побродив по высокому травяному откосу, нашли свободное место. День был отличный, теплый и солнечный. Людей было много, в основном студенты. За Москвой-рекой раскинулись Лужники. Справа от метромоста виднелись стены и колокольня Новодевичьего монастыря. Два года прошло, было о чем рассказать друг другу. Она по прежнему жила со своей мамой и братом в поселке на Клязьме, недалеко от Шереметьевки, но была в курсе жизни и учебы одноклассников. Макаров и Таня Кузяева, Юра Федоров и Аля Сергеева поженились. Объединиться собирались и Майя с Борей, а также Галя Якимова и Саша Пушкин. Такой дружный оказался наш класс. В нашей школе трудились все те же учителя.
Поели печенья, но его было так много, что пришлось отдать его каким-то девчонкам. Счастливые вернулись в Шереметьевку. Остались стихи, в них были такие строки: «…до чего хорошо и чудесно, что всего нам по двадцать лет!» Как много с тех пор воды утекло и в Москва-реке, и в речке Клязьме.
Побывали с Люсей на Ваганьковском кладбище, посетили могилы наших родителей. Здесь жизнь остановилась. Только клены немного подросли. Но нам, молодым, мысль о нашей последней остановке в голову не приходила.
В семье решили, что Люся и Володя вместе с Марией Ивановной Прокофьевой, нашей теткой, на лето поедут в Гдов, в Псковскую область. Мы попрощались на Балтийском вокзале. Расставаться было грустно.
Люся – на Псковщину, а я, по приглашению своего товарища по группе Мити Московенко, поехал на Украину. В самую ее сердцевину – в Черкасскую область, в деревню Смильчинцы. Ехали через Киев (видел там Днепр, Софийский Собор, памятник Богдану Хмельницкому), через Белую Церковь и Цветков. Последний отрезок пути мы с Митей проехали в кузове грузовой машины уже ночью, держась за ее борта и рискуя выпасть из неё.
Когда слезли с машины, оказались в кромешной тьме, только звезды светили на небе. Дотащили свои чемоданы до первой хаты, постучали. Открыл нам дверь старый дед и когда понял, что приехал Митя, всполошил весь дом. Зажгли керосиновые лампы, на столе появились соленые и свежие огурчики, заскворчала яишница с салом в большой сковороде, притащили из погреба запотевшую самогонку непрозрачную, сизого цвета, поставили стаканчики и тарелки, нарезали хлеб. За стол сели все, человек 10. Остались спать только малые дети. Так они рады были, что приехал Митя. Долго не ждали, налили самогонки. Мои протесты и отказы приняты во внимание не были. Решив, что я должен быть с народом, я тоже выпил полстаканчика. Яичница с салом толщиной сантиметров в 5 была очень сытной. Потом еще, потом еще… Мне стало так хорошо на душе, словно это меня встречали. А потом нас положили спать, причем оказалось, что ноги меня не слушаются и меня отнесли по моей просьбе на телегу с сеном, что стояла во дворе. Проснулся я поздно, солнце стояло в зените и било мне в лицо, было полно мух, голова трещала, хотелось только пить.
Мы добрались с Митей до дома его тетки только часам к трем дня, поскольку ее дом был на другом конце улицы, а в каждой хате Митю ждали: разведка была на высоте. Днем стало видно, что все хаты побелены и все выглядело так, как у Гоголя в его «Вечерах на хуторе близ Диканьки».
Митю ждали. И дело было не только в радушии его земляков и в уважении к нему – ведь он учился в Ленинграде, в Академии, а в том, что в годы оккупации немцы повесили и его отца, и его мать, так как они были коммунисты, а отец еще и председатель сельсовета в этих Смильчинцах. Люди об этом помнили.
Оказалось, что в селе у Мити живет его сестра, десятиклассница. Хорошая девушка с необычным именем Гера. Я уже потом понял, зачем он меня пригласил к себе на родину. Но мы с ней не подружились почему-то. Были и другие знакомства, но и они не захватили меня. Наверное, оттого, что место было уже занято.
Ходили с Митей на бахчу. За чекушку водки сторож-дед готов был отдать полбахчи. Но ведь много не съешь и много не унесешь. За то, какими вкусными были и арбузы, и дыни!
В газете «Правда» в те дни вышло Постановление ЦК и Совета Министров, подписанное Маленковым, о снятии с колхозов и совхозов всех недоимков, или долгов. Сельское хозяйство было в послевоенном упадке, много ли возьмешь с голого. Постановление было очень своевременным. Я решил, что мне следует, как комсомольцу, донести текст Постановления до колхозников. Отправился на полевой стан, где копнили сено десятка полтора женщин и двое мужиков, и в перерыве прочел им этот документ. Слушали внимательно и одобрительно.
Перед отъездом на веранде хаты у Митиной тетки состоялся прощальный ужин. Ассортимент угощений был тот же. Зато гостей было полсела. Никого не приглашали, приходили все, кто хотел. Так здесь было принято. Когда уходили, весело было смотреть, как вместо одной круглой Луны на небе видно было полторы. Не одна и не две, а полторы. А босые ноги утопали в прохладной пыли сельской дороги.
К концу августа все вернулись. Люсе с Володей на Псковщине было скучновато, но ягодно. Они заметно окрепли. Мы были рады друг другу. Впереди предстояла учеба: Люсе в десятом классе, брату – в 6-ом. А меня ожидал 4-й курс.
Ленинград – заводской город. На заводах работали миллионы рабочих. Именно они – рабочие – были главными людьми города. Но и обывателей было много, а лавочники тогда только начали поднимать голову. Брат Володя из окна нашего дома видел, как по ночам по проспекту Стачек едут колонны танков. Это – продукция Кировского завода. Днем их, по видимому, грузили на платформы прямо на заводских путях. Вокруг Академии были крупнейшие заводы: Кировский, Светлана, Металлический, Арсенал, Оптико-механический, Балтийский и другие. Мы, слушатели, представляли собой лишь небольшой отряд медицинской интеллигенции, посланный на учебу и оплаченный трудом рабочего класса. Это соотношение нам следовало помнить всю жизнь и помнить, что ещё предстоит рассчитаться за оказанное классовое доверие.
