Ознакомительная версия.
Там были задернуты шторы, темно. Чужой Александр вдруг поцеловал Полинину руку, как в знак благодарности. Полина смутилась. Он сел на кровать. Глаза его нежно сияли во тьме. Полина начала сама стягивать с себя свое черненькое, в белый горошек, платьице, как вдруг Александр снял брюки, и там оказался протез. О господи, вот отчего он хромал! Никогда прежде ей не приходилось видеть такой страшной и уродливой конструкции, заменившей человеку необходимую ему для жизни ногу. У Александра, уже сидевшего на ее девичьей кроватке, вместо красивой и мускулистой, везде в волосах, аккуратной ноги была просто палка, железная палка с ремнями и множеством странных заклепок. Полина схватилась рукою за горло. Она бы хотела уйти, убежать, но выражение его покрасневшего лица остановило ее. На этом лице была гордая сила, тоска и готовность уйти самому, посмей она сделать хоть шаг от кровати.
– Боитесь? – спросил он с тревожным презрением.
– Нет, я не боюсь, – прошептала Полина. – Чего мне бояться?
Лицо Александра вмиг переменилось. Он быстро схватил ее, быстро сорвал с нее всю одежду и, щелкнув, как будто затвором ружья, отстегнул свой протез. Полина не успела опомниться, как оказалась рядом с ним под одеялом, голова ее лежала на ее же собственной подушке в сатиновой наволочке, и юный, хоть и одноногий художник уже целовал ее шею и грудь. Она чувствовала, как что-то безвольное, очень горячее все время касается бедер, колен, и только потом поняла, что вот это и есть часть ноги, а нога, то есть палка, стоит, прислонившись к ее изголовью, и словно бы смотрит на происходящее. Она стиснула зубы и зажмурилась, желая, чтоб все это кончилось, кончилось, чтоб все это было ее страшным сном, но сердце его, Александра, стучало так громко, что стук его слышали все: старухи на лавке и дети в песочнице, и все пешеходы, и все постовые. Да что постовые! Все птицы на небе, все черви в земле, все деревья на улице!
Он вдруг закричал, как кричат по весне олени в лесах, и разжал свои руки. Полина раскрыла глаза. Залитое потом лицо Александра горело во тьме, оно было счастливым. Она осторожно погладила лоб, его переносицу, волосы, веки, и он улыбнулся ей доброй улыбкой. Потом она встала, тихонько пошла в нагретую за день и чистую кухню, достала неначатый кекс, сыр и сок, прижалась к окну всем лицом и заплакала. Хромая, он вскоре пришел вслед за ней, увидел лицо это, слезы на нем, нахмурился и прошептал так умно, как будто бы жил на земле много лет, всего насмотрелся и понял, в чем суть:
– Спасибо тебе. Извини. До свиданья.
Она кивнула, не найдя в себе силы удерживать его, и через несколько минут увидела, как он вышел из подъезда, остановился, чтобы закурить, поправил на широком плече свою папку и скрылся, хромая, за старыми кленами.
А еще через две недели, посвежевший и помолодевший, вернулся из Пярну писатель Сергеев. Он позвонил из мастерской, и Полина подошла к телефону.
– Любимая! Ты не на даче? – спросил он.
– Нет, я не на даче, я в городе, – сказала Полина.
– О боже! Чего же мы ждем? – спросил он.
Она промолчала. Испугавшись, что их разъединили, писатель начал дуть в трубку, и это продутие было нелепым. Ну, вот объясните: чего вы все дуете? Не знаете, что телефон сделан так, что, хоть в него дуй, хоть не дуй, слышнее не станет? Смешные вы люди.
– Я здесь. Что ты дуешь? – сказала Полина.
Услышав, что голос ее прозвучал смущенно и сухо, прозаик напрягся.
– Мне можно заехать сейчас за тобой? – спросил он весьма элегантно и сдержанно.
– Нет, – мягко сказала Полина, – не нужно.
Он выдержал паузу и прошептал:
– Другого нашла?
– Нет, я никого не нашла. Никого.
Сергеев чуть не заикал от волнения:
– Тогда что с тобой? Дорогая моя! Я весь там извелся! Ты сердишься, да? Но что было делать? Но я ведь с тобой! Ведь мы с тобой вместе! Любимая! Мы…
– Мы больше не вместе, – сказала она. – И отпуск твой здесь ни при чем. Просто я…
– Что ты? – испугался прозаик. – Что ты?
Ужасные мысли пронзили его: Полина беременна, нужен аборт. Она не простит. Валентина узнает. Полина звонит Валентине домой, вернее, Мадина звонит Валентине. Потом Валентина хватает детей (Женюре – семнадцать, Петюне – под тридцать!), увозит их к тетке в Архангельск, потом…
– Я, кажется, больше тебя не люблю, – сказала Полина и всхлипнула в трубку.
У писателя отлегло от сердца. Всего-то, о господи! Это пустяк. Берешь вот ромашку и рвешь лепестки. Вот так, значит: любит – не любит… Эх ты: зачем, дурак, два лепестка оторвал! Не любит, нет, любит и будет любить…
– Но я тебя, детка, люблю за двоих. – Он пророкотал эту фразу так, как рокочет волна, обо всем забывая.
В ответ прозвучали гудки. Он подул. И снова гудки. Он набрал ее номер. Никто не подходит. Он выпил воды. Опять подошел к телефону. Опять набрал ее номер. Гудки, не подходит. Он вдруг испугался так сильно, что пот покрыл его выпуклый лоб и очки. В глазах стало мелко, противно рябить.
«Не дай бог, кондрашка еще разобьет», – подумал он нервно и вышел из дому.
Инстинкт влюбленного человека, к тому же охотника и рыболова (ведь редкий писатель не любит удить, а Яков Сергеев был редким писателем!), подсказал ему, что сейчас бесполезно ехать к Полине домой, потому что она либо уже сама покинула этот дом, либо ни за что не откроет двери. Не лезть же в окно по трубе! Нет. Не лезть. Тогда нужно ждать, караулить ее, наставить капканов, раскинуть сети, а только она в них забьется, в сетях, немедленно вытащить, освободить, прижать крепко к сердцу, к груди, к животу. Короче: немедленно крепко прижать. И все. И сразу же будет прекрасно, как прежде.
Он угадал, что Полина поедет на дачу, потому что после того безобразия, которому подвергла его утомительная Мадина Петровна, ему не должно бы хотеться опять увидеть несносную эту Мадину. Поэтому дача надежней всего. И там она спрячется, наша капризница. А он вот приедет! Он перехитрит. Букетов желали, Мадина Петровна? Каких вы желали букетов, каких? Сейчас вот куплю вам прекрасный букет! И буду просить вашу дочь, умолять вернуться ко мне, потому что дороже… Писатель Сергеев вдруг вспомнил роман, лежащий в столе в виде груды листочков. Ведь там он логично уже доказал, что если любовь – то не важно, какая, и с кем, и в каком даже веке. Пускай все отпущено и распоясано, пускай пишут письма, неважно, кому, и травы пускай на земле расцветают, а главное, чтобы роман твой уплыл, как вольный корабль по волнам, и Венера ласкала его волосами в пути.
И вдруг оказалось, что в жизни не так. А нужно, чтобы только эта вот женщина. И только сейчас. Только с ним. И всегда. И без промедлений, и без проволочек. Поэтому он взял такси, и в жару – сквозь запах арбузных скисающих корок, сквозь лепет подсохшей листвы – на вокзал и на электричку до «Зеленоградской».
Мадина Петровна пила молоко. Она поставила себе за правило каждое утро выпивать стакан молока и, кроме того, умываться мочой. Одна сотрудница на работе поделилась с ней простым своим секретом: если каждый день выпивать утром стакан молока и умываться мочой, причем совсем свежей, парной, так сказать, то кожа везде молодеет настолько, что дети родные тебя не узнают. Мадина Петровна всплакнула, задумалась. С того безутешного часа, как муж покинул ее и она себе вены царапнула старой английской булавкой, прошло больше года. Воды утекло! Да, именно так: очень много воды.
Мадина Петровна успела понять, что в ней еще женщина не умерла, что хочется нравиться и привлекать, что с мужем своим не узнала она простого, земного и личного счастья, и нечего ей торопиться стареть, искать себе теплое место на кладбище. Успеется, милая, не за горами.
Итак: было утро. Умывшись мочой, Мадина Петровна пила молоко. И вдруг дочь ее прошмыгнула в калитку. Лица на ней не было. Просто пятно. Поднявшись по влажным ступеням, Полина сняла босоножки и пошевелила отекшими пальцами ног. И легла (вот так: без лица!) на кривую качалку.
– Полина! Ты только ее не качай! Она еле дышит. Отец твой свалился. Ты помнишь, как папа свалился с нее? Мы очень смеялись тогда, до упаду…
Полина молчала.
– Ну, что ты молчишь? – сказала ей мать. – Раз не помнишь, неважно. Здесь рай. Слава богу, приехала! Рай! А ты гниешь в городе!
– Я не гнию, – шепнула Полина и вытерла слезы.
– Иаков? – вскричала Мадина Петровна. – Он бросил тебя? Говори!
– Я – его, – сказала правдивая наша Полина.
– Зачем? – побледнела несчастная мать.
– Я больше его не люблю. Вот зачем.
– Как это: не любишь? При чем здесь любовь? Он должен жениться, и все! Я его…
– Никто ничего мне не должен.
– Ты что? С каких это пор? Вся в отца! Вот и он всегда повторял эти глупые вещи!
Полина совсем опустила глаза. Качнула качалкой, рискуя свалиться.
– Пусть только посмеет уйти от суда! – сказала с угрозой Мадина Петровна.
– Какого суда?
– Как какого? Есть суд. Ну, там, в небесах. Я не верю сама, но мне говорили…
Ознакомительная версия.
