Ознакомительная версия.
Провинциальное радушие порадовало меня: я кивнула и уселась на переднее сиденье «Фольксвагена», оправляя на коленях юбку.
Парень с интересом понаблюдал за моими волнительными манипуляциями и спросил:
– Куда везти-то?
– Да есть у вас такой Борисоглебский овраг. Далеко, наверно, на окраине города, если судить по названию. Так что я даже не знаю, сколько вам платить.
– Из Москвы? – ухмыльнулся тот. – До Борисоглебского? Да это не так уж и далеко. Почти в центре города. Если положите стольник, миледи, то я прокачу с ветерком. Еще и повеселю по дороге. А то еду с работы, поговорить не с кем.
По его лукавой улыбке я поняла, что он безбожно меня обдирает и что сто рублей в здешних масштабах дорожного калыма – довольно-таки приличная сумма. Но водила улыбался с такой бесшабашной веселой наглостью, что я махнула рукой и, протянув ему сторублевую купюру, сказала:
– Вези.
– У вас в Москве сейчас дожди, верно? – сказал он, а потом между делом сообщил: – Меня Костя зовут. Вот… а у нас тепло. Правда, обещали какой-то там ураган, но это так – злостный синоптический бред.
Я подумала, что в последнее время мне решительно везет на записных весельчаков и отъявленно-вдохновенных болтунов. Сначала Миша Розенталь, теперь вот этот саратовский Костя.
– Синоптики – это мои злейшие недруги, – продолжал он. – Мы вот этим летом в Крым гоняли с пацанами. Значит, по метеосводке нам обещали отличную погоду – плюс тридцать. Приезжаем – здра-а-асте! Мурманск полнейший. Дождик сыплется, холод собачий и вообще – омерзительно. Так мы целых четыре дня в домике просидели. Метеосводка… пришлось эту метеосводку заливать пивом с водкой. Хорошо еще, что соседки приличные попались.
– Ты когда-нибудь был на Большой Казачьей? – спросила я, рассматривая свои ногти.
Костя аж поперхнулся.
– А ты что, из полиции нравов? – наконец выдавил он с хорошо разыгранным подозрением, в котором угадывалась насмешливая ирония.
– Да нет. Просто рассказывали мне про эту вашу улицу. Дескать, проституцию у вас почти легализовали.
– Да какое там! – махнул рукой Костя. – Однажды у пацана был день рождения, так мы ему захотели на юбилей подарить девушку на всю ночь. Покатались по этой самой Большой Казачьей, потом по агентствам позвонили – ну все время такие образины попадаются, что не на день рождения, а разве что на похороны дарить.
– Понятно.
– Да, – сказал он, показывая пальцем в лобовое стекло, – вон там, кстати, уже и Борисоглебский овраг виднеется. Видишь вот те домики барачного типа? Огарки цивилизации… Их скоро снесут, а потом построят какой-то комплекс… наш губернатор трепался.
– Да, он у вас словоохотливый, – сказала я, а потом повернулась к Косте и произнесла:
– А что же ты это, дорогой мой, с меня стольник содрал за пять минут езды?
– Пользуюсь столичными финансовыми благами, – без запинки ответил он. – Но если вы считаете, что я переусердствовал, то могу довезти прямо до дома, который вам нужен. Прямо до калитки.
– Калитки?
– А ты что, сама не видишь, что там домики деревянные с палисадниками? В палисадниках – калитки. Вот какой-то из этих домиков тебе и нужен.
– Домик номер двадцать один.
– Понятно, – отозвался Костя. – Сейчас подвезем.
И он, свернув с асфальтовой трассы, поехал по дороге, которая представляла собой нечто среднее между полосой препятствий и танкодромом. Дорога вихляла, дергалась и впивалась своими бугорками и неровностями в днище Костиной машины. Несчастный автовладелец отчаянно крутил баранку и тихо матерился, вероятно, проклиная все и вся, и в особенности гостью из Москвы, из-за которой, по всей видимости, ремонт днища обойдется ему совсем не в сотню, полученную за проезд.
– Все, – выговорил он, морщась от боли, когда на особо свирепой колдобине его и меня подбросило так, что мы синхронно ударились головами о потолок салона. Костя прикусил язык, я – нет. – Приехали. Если ты ненадолго, то я могу тебя подождать. Я пока немного оклемаюсь да посмотрю, что там с машиной.
– Я ненадолго, – сказала я, невольно улыбаясь при виде его страдальческого лица. – Извини, что так получилось.
– Ничего… – протянул он. – Сочтемся.
– Это как? – полюбопытствовала я.
– А так. Если у тебя есть вредная привычка ужинать, то ты можешь разделить ужин со мной в одном чудном местном кафе. Приглашаю. Не пожалеешь.
– Ты же со мной даже незнаком.
– Как говорил один весельчак, любивший выдавать чужие шуточки за свои, постель – не повод для знакомства. В нашем же случае – соответственно ужин. Ну, выпить там немного. Надо же лечить мой прикушенный язык, а? Да, кстати… – Он прищурил глаза и посмотрел на дом, возле забора которого мы застряли, – вот и твой искомый номер двадцать один. Мы прямо у него и припарковались в этой замечательной выбоине.
Я вышла из машины. Лежавшая под ногами дорога определенно не предназначалась не только для езды на транспортных средствах, но и для хождения по ней пешком. По крайней мере, на туфлях с десятисантиметровыми каблуками, которые сейчас на мне были.
Это подозрение подтвердилось на первом же шаге, когда нога подвернулась, и я едва не упала и не вывихнула себе лодыжку. И закончилось бы мое путешествие в Саратов самым плачевным образом, не ухватись я за забор, который, вопреки ожиданию, оказался довольно прочным и даже не пошатнулся.
Стараясь удержаться от падения, я машинально вскинула голову, и мне открылся прекрасный вид на Волгу, набережную и знаменитый саратовский мост. Над Волгой заходило солнце, расплывшись большим багровым пятном, разлохматившись в разноцветных облаках, блуждавших у линии горизонта. На воде самой знаменитой русской реки неподвижно, как раскинувшийся на отдыхе громадный удав, лежала красная полоса, указывающая прямо на кровавый разлом заката. Рядом с этим удавом, выгнувшись всем своим огромным хребтом – самым большим в Европе! – высился мост, на котором в подступающих сумерках уже зажгли фонари. Они вытянулись цепью мерцающих огней и походили уже не на удава, а на остов динозавра: ящер умер, переходя через великую реку, а его скелет до сих пор лежит здесь, потому что не в силах человеческих сдвинуть эти гигантские кости.
Вид этот был очень красив и совсем не сочетался с захолустными окрестностями Борисоглебского оврага, возле которого я находилась.
Почему-то подумалось, что этот Костя, который так страдает по поводу своего прикушенного языка и окорябанного о колдобины днища, вполне может оказаться «засланным казачком». А что? Ведь убил же кто-то Пороховщикова незадолго до того, как мы пожаловали к нему с неофициальным, да и отнюдь не с дружественным визитом. Что мешало тем же людям узнать, что я лечу в Саратов? Ничего. Ведь это ничуть не труднее, чем выследить меня с Розенталем и просчитать мои дальнейшие шаги?
Ладно… я становлюсь слишком подозрительной. Порой это так же отрицательно влияет на здоровье, как недостаток этой самой подозрительности.
Я отворила калитку и, пройдя через небольшой и неожиданно чистый двор, постучала в обитую клеенкой дверь дома номер двадцать один, в котором, согласно информации Родиона, проживало семейство Николаевых: Нина Григорьевна и Михаил Петрович.
За дверью послышались шаги, дверь распахнулась, и я оторопела: передо мной оказалось знакомое лицо и до боли знакомые светлые глаза Наташи Николаевой. Таинственной и трагической девушки с видеокассеты.
* * *
…Я не могла не узнать ее. Несомненно, то же самое лицо, те же самые волосы и глаза…
Первое впечатление схлынуло, и я поняла, что та девушка, что находится сейчас передо мной, куда моложе Наташи. Девочке лет пятнадцать. Наверно, младшая дочь Николаевых.
Она посмотрела на меня без особого интереса и спросила тихим голосом:
– Вы кто? Вам что надо?
– Мне нужна Нина Григорьевна.
– Мама?
– Да. Позови ее. А то ты, я смотрю, меня и в дом-то не впустишь.
– Подождите, – сказала девушка и захлопнула дверь перед моим носом. Снова скользнула липкая предательская мысль, что сейчас, быть может, вместо Николаевой-младшей и ее мамы из-за двери покажется небритая рожа, которая с достоинством и неторопливо нашпигует меня свинцом.
Но девушка пришла. Пришла вместе с мамой.
Нина Григорьевна Николаева была полной женщиной лет около пятидесяти, еще не старой, но уже определенно сгибающейся под тяжестью времени и жалкой, безденежной жизни. Выражение ее круглого лица с провисшими щеками, безвольный мягкий подбородок и кротко глядящие маленькие глаза под выцветшими бровями ясно давали понять, что она давно уже смирилась со своим нынешним ничтожным существованием и даже не думает как-то попытаться изменить его. Редкие волосы были закручены в спиральки, под которыми открывался почти голый череп: по всей видимости, Нина Григорьевна только что сняла бигуди.
Ознакомительная версия.
