Ознакомительная версия.
– А попроще?
– На усилении негативных мыслей и эмоций. Потому что иначе он лишится своей пищи, ведь если беспокойство оставить без внимания, оно просто исчезнет: за редкими исключениями, реальных причин для беспокойства просто нет.
– Как же это – нет? Предположим, ты идешь по краю пропасти, ступая по скользкому уступу – как же тут можно не «беспокоиться», мягко говоря?
– Ну, положим, мы по краю пропасти вообще не ходим – мы через нее перелетаем, – ответил Билл и засмеялся своим беззвучным смехом.
– Да и мы бы не прочь перелететь, да вот как-то пока не получается.
– Дружище, я открою тебе большой секрет: прямохождение – это вынужденное и относительно короткое прекращение нормального состояния, которое есть – состояние полета. С крыльями или без – это уже неважно. А важно то, что, восстановив способность летать, ты навсегда избавляешься от страха.
– Ну, так это еще когда будет – даже если верить в то продолжение, на которое ты намекаешь.
– Когда это будет, никто не знает.
– Да, знать наверняка это невозможно, но можно исходить из суммы принятых на сегодняшний день решений и на их основании с большей или меньшей точностью строить предположение. Но ты ушел от ответа. Если твоей жизни грозит опасность – разве страх не естественен?
– Естественен, но только для твоего животного начала. Это оно, животное, пытается во что бы то ни стало сохраниться. И хотя оно действует при этом через свой наиболее развитый орган – мозг – это ничего не меняет.
Билл вскочил и, заложив руки за спину, принялся расхаживать перед скамейкой, как профессор перед лекционной аудиторией.
– Прискорбно то, что страх формирует целый пласт в эмоциональной жизни человека, определяя порой всё его поведение и отражаясь в каждом поступке. И этот страх называется страхом смерти. Едва ребенок начинает что-то соображать, как ему пытаются втолковать, что у жизни есть начало и конец и что этот конец малопривлекателен. Более того: на каждом этапе ему предлагают всё новые варианты страха, запугивая проклятиями, всеобщим презрением, телесными страданиями и вечными муками – не только до смерти, но и после нее.
– Это ты про Ад?
– В том числе.
– Но как же понять: где запугивания, а где предупреждения о реальных опасностях, к какому бы плану жизни они ни относились?
– Я предлагаю тебе универсальную лакмусовую бумажку: если система построений или аргументация вызывает страх, она «от лукавого». Если она пробуждает любовь, она от Него.
– Так просто?
– Так просто.
Сказать, что я был потрясен – не сказать ничего. В сознании стали проноситься заповеди, установки, предупреждения и увещевания. Я наводил на них свой новый фонарик, и они либо начинали сверкать новым светом, либо тут же растворялись. Первородный грех и чистилище благополучно провалились в свои тартарары. Золотое правило и новозаветные притчи засияли волшебным светом.
Голос Билла вывел меня из этой кратковременной неги:
– Так что теперь ты видишь: если бы не страх смерти, если бы не панический ужас, который навеивает само упоминание этой химеры, все связанные со смертью переживания были бы окрашены в иной цвет. Поскольку ты уже не тот воинствующий материалист, каким был в начале нашего знакомства, ты должен понять: вера в смерть – это отсутствие веры в Бога. Сказать «Бог есть» – то же самое, что сказать «смерти нет». Конечно, нужно уточнить: нет той смерти, синонимом которой является прекращение. Когда-нибудь вы замените это слово другим: превращение.
– Значит, то, что мы называем смертью – это превращение жизни?
– Не совсем. Жизнь уходит в вечность и, как таковая, ни во что не превращается. Превращается тот, в ком есть эта самая жизнь. Представь себе, что гусеница, превратившись в бабочку, претерпела очередную метаморфозу. А далее представь себе, что таких метаморфоз – не одна и не две, а множество. Разве не стал бы ты с большей легкостью относиться к одному из этих превращений, именуемых вами смертью?
– Ты говоришь о философских категориях, слишком далеких от меня и потому недоступных моему воображению. Я же говорю о человеческих переживаниях. У меня, например, был лучший друг – и не стало его. Скажи мне, разве горечь расставания не естественна?
– Ты прав: расставанье – это переживание, достойное уважения и понимания. Особенно такие расставания, которые воспринимаются как преждевременные и потому противоестественные. Умирающий ребенок – это трагедия для родителей, и никто не вправе сказать им, что их переживания неестественны. Таким людям нужна не философия, а сочувствие. Так что, отвечая на твой вопрос, горечь расставания – вполне человеческое переживание. И – не только человеческое…
Билл задумался и заметно погрустнел. Я никогда не расспрашивал его о друзьях, прежних подопечных, интуитивно чувствуя, что это было бы неделикатно. Ангел всегда рассказывал мне сам о том, что считал нужным, и я привык уважать его личную жизнь. Но сейчас мне остро захотелось узнать, отчего он замолчал – не ради любопытства, а чтобы выразить свое сочувствие. Как всегда, я забыл, что мои мысли «слышны».
– Спасибо, дружище, но прошлого не изменишь. Знаешь, смерть – это действительно ничто, химера, а вот ошибки молодости подлинны и преследуют всю жизнь. Я ведь тоже был молодым и зеленым. Я… Мы расстались, потому что я хотел «расти», мне всего было мало, хотелось всё новых заданий, всё нового опыта. А ей нужно было просто быть со мной. Женщины – выше и благороднее не только среди людей, но и среди ангелов… А вообще, мы ведь очень похожи на вас. Во всяком случае, мы целиком понимаем вас, а вы способны очень хорошо понимать нас.
Это тему я помнил, и тут никаких возражений с моей стороны быть не могло. Я вдруг ощутил присутствие Лиз настолько остро, что обернулся: мне показалось, что она присела на скамейку.
– Ты прав, ей тоже не уютно. Тебе пора.
Глава восемнадцатая, последняя.
Мы летели над нашим парком. Это было так необычно и вместе с тем – так естественно.
– Помнишь, ты завидовал ангелам, потому что мы способны летать над пропастью?
– Помню, – ответил я, рассматривая деревья. Сверху наша аллея казалась детским рисунком. Хотя было достаточно высоко – на глаз не меньше трехсот метров – я видел мельчайшие детали. Заметив нашу скамейку в конце аллеи, я вдруг увидел на ней черное пятнышко, и тут же понял, что это шляпа Билла.
– Ты забыл свою шляпу, – крикнул я ему.
– Это я специально.
– Правда?
– Знаешь, у нас тоже свои приметы. Если хочешь еще раз вернуться вниз, оставь там что-нибудь.
– Типа наших монеток в фонтане?
– Во-во.
Я сделал плавный вираж, Билл завис левее, дожидаясь, пока я испробую очередную технику полёта.
– Какой замечательный сон! – крикнул я ему, взмывая вверх.
– Это не сон, – ответил мне снизу ангел.
Мне стало интересно, и я быстро опустился к нему.
– А что же?
Вместо ответа ангел резко взял влево; я чуть не потерял его из вида. Догнав его при помощи нескольких сильных взмахов рук, я стал дожидаться ответа.
– Погоди, уже скоро, – пробормотал Билл, сосредоточенно вглядываясь в предрассветные силуэты города.
Вскоре я увидел внизу большое светлое здание; несмотря на ранний час, во многих окнах горел свет. К зданию быстро приближался мигающий фиолетовый огонек. Вскоре такой же огонек отделился от противоположной стороны и стал быстро удаляться на север.
– Билл, не томи.
Ангел расправил руки и завис над белым зданием. Мне пришлось сделать то же самое.
– Это больница. Вон там, на втором этаже, у самого угла, ты видишь слабо освещенное окно. Это твоя палата.
– А что я там делаю?
Ангел немного помолчал.
– Да, собственно, ничего. Ты лежишь в коме.
Я до сих пор помню это ощущение полной отстраненности, как если бы мне стали показывать кино про свою жизнь, а я сидел на первом ряду, готовый в любой момент подняться с кресла и продолжить настоящую жизнь. Сообщение ангела не взволновало меня, не обескуражило и ничуть не испугало.
– Сейчас ты ничего не помнишь, поэтому позволь познакомить с кратким содержанием предыдущей серии.
Ангел наклонил голову к плечу и медленно полетел. Я держался по его левую руку.
– Речь пойдет о позавчерашнем дне. Ты слишком спешил к своей возлюбленной и на мгновение забыл об осторожности. Ты не видел сбившую тебя машину, поэтому ничего не можешь об этом помнить. Ты потерял много крови, и к тому времени, когда тебя, наконец, привезли в реанимацию, уже находился в коме.
– И какой прогноз?
– Неутешительный.
Я опять отметил, что данный вердикт совершенно не повлиял на мое настроение. Если подумать, я вообще не мог бы описать своего настроения – скорее всего, его просто не было.
– То есть, дела плохи? Или наоборот – хороши?
Ознакомительная версия.
