— Ты всегда говорил, что станешь знаменитым.
— Правда? Значит, я не понимал, что говорю. Или говорил это ради тебя. Ведь тебе хотелось, чтобы я прославился. И чтобы я разбогател. Помнишь, Свава?
— Помню. Ну и что?
— Что такое знаменитый?
Она смеется над этим глупым вопросом.
— Тебе это должно быть известно лучше, чем мне. Я не знаменита. И никогда таковой не стану. Приятно быть знаменитым?
— Ты серьезно считаешь, будто я знаменитый, как ты изволишь выражаться?
— Конечно! Ведь ты художник. Я постоянно читаю хвалебные статьи о твоих картинах. В газетах пишут…
— Перестань, Свава! Мы оба прекрасно знаем, что ни один нормальный человек не верит тому, что пишут газеты, — этой мерзопакостной болтовне, что поступает к нам из-за границы. Иногда это вранье, иногда издевательство, но всегда — одинаковая чушь. Слава — не мерка для искусства. И я вовсе не знаменит. Слава меня не интересует!
— Ты это нарочно говоришь. Нет, ты ни капли не изменился. Если не считать того, что мы стали старше. Конечно, ты стремишься прославиться. Зачем иначе ты пишешь свои картины и выставляешь их на выставках?
— Вот как?
— Это легко понять, Хидди. Все должны жить.
— Жить? Что значит жить?
— Не притворяйся, Хидди, это все знают.
Он сразу перестает быть знаменитостью, смотрящей на нее издалека. Он здесь, близко, даже очень близко.
— А ты знаешь, Свава?
— Господи, да это каждый человек знает. Каждый, кто живет.
— А ты живешь?
— Как ты можешь так говорить? — Она смеется легким звонким смехом и сжимает его руку. Он задумчиво отвечает на ее пожатие.
— Живешь, без меня?
Она слегка морщит носик.
— Противный! Лучше расскажи мне что-нибудь интересное. Про Париж. Ведь ты был в Париже!
— Хочешь, поедем со мной, и я покажу тебе все, что ты мечтаешь увидеть.
Его лицо так близко от ее лица, в его голосе звучит нетерпение и страсть, но она не отстраняется.
— Поехали, — смеется она. — Когда ты едешь?
— Я серьезно, — говорит он твердо, совсем близко от ее лица.
— Я тоже, — отвечает она, захваченная этой игрой. Теперь им остается только поцеловаться, но через окно их могут увидеть из дома напротив. Свава отодвигается и легким движением руки поднимает рюмку.
— За твое здоровье, Хидди!
Он пьет за нее.
— Твой муж никогда не заставлял тебя плакать? — спрашивает он и морщится при воспоминании о ее муже.
Она смеется над такой нелепой мыслью.
— Йоун? Что ты! Никогда… Поэтому я и люблю его, он сделает все, что я попрошу. Ты даже не представляешь себе, какой он добрый. Я уверена, что он и мухи не обидит, такой он добрый.
— Несчастный человек, — задумчиво говорит Хидди.
— Почему несчастный? Потому что добрый? Как же это может быть? — Она поднимает брови, и на лбу у нее появляется несколько морщинок.
— Да, я уверен, что он несчастный. Помнишь, сколько ты плакала из-за меня?
— О господи, я была глупой девчонкой! — Она немного взволнована.
— А теперь ты кто?
— Никто. Я, и всё. Разве ты не видишь?
— Вижу. Свава, ты стала еще красивей, чем раньше, и гораздо упрямей. Зачем ты вышла за него замуж?
Это уже нападение, так можно зайти слишком далеко!
— Хидди, — мягко просит она, — давай поговорим о чем-нибудь другом. Мой брак — это мое личное дело.
— Нет, черт побери, это и мое дело! — сердито говорит он. — Послушай, Свава, неужели ты думаешь, что после стольких лет я пришел к тебе только за тем, чтобы выпить чашечку кофе? Мы с тобой так и не поговорили тогда. Ты меня избегала, пряталась, не желала меня видеть. И вовсе не потому, что я тебе изменил. На самом деле, Свава, это ты мне изменила. Ты прекрасно знаешь, что мы расстались вовсе не из-за той девушки, она была лишь предлогом. Ты это отлично знаешь. И знаешь также, что мне никто не нужен, кроме тебя. Нет, ты меня бросила потому, что я хотел быть художником, а ты опасалась, что я не смогу выбиться в люди, как ты говорила. Тебе хотелось, чтобы я…
— Хидди, неужели ты так быстро пьянеешь? — Она пытается понимающе улыбнуться, но ее улыбка дрожит и падает на землю, точно птица с перебитыми крыльями.
— Я пьяный? Ты всегда считала, так же как и все апостолы мещанства, что, если человек осмеливается говорить правду, значит, он напился. Это вам следовало бы пить, а не мне! Вам надо пить без просыпу, тогда еще, может быть, вы и выкарабкались бы из своего проклятого мещанского болота!
Она понимает, что этого было не избежать. Воздушная сказка, хрупкая игрушечная птичка, разлетелась вдребезги. Хидди — это Хидди. Ей не следовало приглашать его. Это было глупо.
— Свекор может проснуться! Сюда может войти Йоун или служанка! — быстро шепчет она.
— Ну и плевать на них! Идем куда-нибудь, где можно поговорить без помех.
— Нам не о чем с тобой говорить! Пойми это!
— Не о чем?!
Она прекрасно видит выражение его лица, но не желает замечать его. А также признаться себе в безумной, все захлестнувшей радости, которая подхватывает ее и несет, словно мощный поток. Она этого вовсе не хочет. И все-таки хочет.
— Боже милостивый! — Она ищет последнюю точку опоры, но такой точки нет, и Сваве остается лишь падение. А та вершина, с которой ей предстоит упасть, так головокружительно высока, что она никогда и не поверила бы, что так бывает.
* * *
Нет ничего страшнее одиночества, которое человек испытывает в большом городе светлым весенним днем. Она рано освобождается, приезжает домой и сиднем сидит в своей светлой просторной комнате с большими окнами, глядит на зеленый двор, на чету дроздов, хлопочущих над своим гнездом, слушает, как в пронизанном солнцем воздухе звучит их влюбленная песня, видит веселых, одетых в светлые костюмы людей, с праздничными лицами, они снуют по улице и наслаждаются хорошей погодой, счастливые люди, они радуются приближающемуся вечеру и ночи. Завидует детям, у которых нет иных забот, как играть в «классики», залезать на бетонный забор да гоняться друг за другом до одури. Она мечется от окна к окну и смотрит то во двор на покрытые почками деревья, цветущие кусты и поющих птиц, то на улицу — на спешащих мимо людей. Подходит к зеркалу и критически разглядывает лицо, которого стыдится и которое ненавидит, единственное лицо, имеющее для нее значение. Что может быть хуже, чем иметь такое лицо? Она знает, что тело у нее красивое, чувствует, что оно полно жизни и страсти, и понимает, что ему не дано насладиться тем, чем без стыда и раздумий наслаждаются все эти люди в светлых костюмах. Она вспоминает возможности, которые упустила и которые больше не повторились. Разве она виновата в этом? Она не сама себя родила. Может, ей с детства были внушены нормы поведения, которые сделали ее жизнь бесплодной и никому не нужной? Чем она виновата, что женщины вроде нее в самый расцвет жизни должны подавлять все свои желания из страха быть втоптанными в грязь? Не она так устроила общество. Но почему оно именно такое?
Нет, это ужасно быть свободной в такой день, когда все вокруг звенит, сверкает и трепещет! Знать, что есть человек, который мог бы и… Нет, это абсурд. Не может он дать ей того, чего она жаждет… даже капельку того — и то не может. Рассудком она понимает это, но тревога в крови не обращает внимания на рассудок. Разве нет примеров, что это возможно? Люди не только сходились, даже женились, несмотря на такую же, если не большую, разницу в возрасте. Конечно, женщина подвергается насмешкам, если ее потом бросят. Но разве это так уж важно? Если человек живет только один раз, неважно, что кто-то и посмеется над ним за то, что он осмелился жить, пока жив. Как горячо и сильно он сжал ее руки обеими руками, когда она вернулась сегодня домой, после разговора со своим родственником. Конечно, ее старый друг и родственник постарается ради нее дать этому молодому человеку аудиенцию. Ведь он перед ней в долгу, но знают об этом только они двое. Если бы она не помогла ему в свое время, у него были бы неприятности, которые значительно изменили бы его жизненный путь. Она не часто обременяет его просьбами, но как-никак он министр, поэтому будет только справедливо, если она воспользуется их родством и старой дружбой. Она-то ведь прекрасно знает, что содержалось в тех бумагах, которые она унесла к себе и сожгла по его просьбе. Еще неизвестно, занимал ли бы он теперь пост министра, если бы она тогда не помогла ему, хотя это было давно и времена изменились.
