Ознакомительная версия.
25-го марта
Я просто не живу! Ожидание убивает меня. Открываю книгу, пытаюсь читать, но ничего не понимаю. Если выхожу в парк, то мысль, что письмо или телеграмма придет в мое отсутствие, снова гонит меня домой.
26-го марта
Из Парижа ни слова! Когда в конце аллеи появляется Боржэ, я уже по его походке догадываюсь, что он не принес мне письма от папа, а когда Катрина подает мне «почту», мне страшно хочется смять, скомкать все эти письма пансионских подруг или модный журнал.
27-го марта
Что могло задержать ответ папы? Уж не заболел ли он? Или собирает сведения относительно Жана и его тетки? Я только и делаю, что твержу про себя: «Господи, сделай, чтобы письмо пришло!» Нет ли специального святого, покровителя писем, как Антоний Падуанский например, которому молятся, чтобы найти потерянную вещь?
29-го марта
Ничего, ничего, ничего!!
Стало холоднее, в моей комнате топили целый день.
31-го марта, восемь часов утра
Получила!.. Получила! И какое счастье принесло мне это письмо! Папа согласен принять Жана и его тетку! О, как он добр и как я люблю его!
Он нежно бранит меня, что я так поздно, сказала ему обо всем.
«Маленькая притворщица! – пишет он, – мог ли я думать, что у нее есть возлюбленный?»
У меня такое чувство, точно в моем сердце светит солнце… Сейчас я поцеловала Катрину, чем страшно поразила ее.
Те, кому жизнь посылала много суровых испытаний, уже не имеют доверия к улыбкам судьбы, зная, что она – предатель, способный нападать совершенно неожиданно, из-за угла, Жан д'Эскарпи мало прожил, но много пережил; прошлое, полное превратностей и приключений, отучило его от наивных надежд. Поэтому, страстно целуя письмо Шоншетты, сообщавшее о благоприятном ответе Дюкателя, письмо, полное радостных надежд, – он почувствовал, как в глубине его души зашевелилась смутная тревога. Все, что он слышал о старике, не могло не беспокоить его. В сущности это ведь – сумасшедший. Положим, сумасшествие – только периодическое, но хроническое и всегда опасное.
У мадам Бетурнэ было больше надежды.
– О чем ты беспокоишься? – говорила она, – если этот сумасшедший старик соглашается повидаться с нами, это значит, что в принципе он согласен на брак Шоншетты; остальное уже не так важно; ведь ты ничем не хуже и нисколько не беднее любого жениха. – И, ласково целуя его, она прибавила:
– Вы даже очень и очень привлекательны, милый мой племянничек!
Дюкатель сам назначил день для свидания, и мадам Бетурнэ с Жаном накануне решительного дня покинули Локневинэн. По дороге в Кемпэр, у ограды кладбища, Жан велел кучеру остановиться.
– Пойдем проститься с Луизой, – сказал он, подавая руку тетке.
Они тихо пошли к могиле.
– Если на могилке распустился хоть один цветочек, это будет знаком, что все хорошо уладится, – сказала мадам Бетурнэ.
Могила находилась в самом конце аллеи, рядом с памятниками покойных Морлан и Бетурнэ, и состояла из простой плиты с крестом в изголовье и обозначенным именем усопшей. Склонившись на колена, тетка и племянник прочли краткую молитву.
– Посмотри, тетя, – сказал Жан, указывая концом трости на нежную, почти прозрачную чашечку белого цветка, пробившегося сквозь прошлогоднюю траву, после чего сорвал цветок и спрятал его на своей груди.
На другой день они поехали в Париж и остановились на квартире Жана, на бульваре Латур-Мобур. Жан хорошо знал дорогу к старому дому: в тяжелые дни, проведенные в Париже, он часто избирал целью своих прогулок этот уголок аристократического квартала с высоким зданием, обнесенным со всех сторон стенами без признака калиток, так что каждый прохожий с недоумением спрашивал себя, где же вход в этот дом? Когда фиакр повернул на Университетскую улицу, Жан снова почувствовал беспокойство при мысли, что через несколько минут очутится лицом к лицу с беспокойной душой, обитавшей в этом странном жилище.
– Неужели среди родных Шоншетты не нашлось никого, кто позаботился бы, чтобы старика заперли в больницу?
– Да у нее почти нет родных, – возразила мадам Бетурнэ. – Ее мать была креолка с Мартиники и умерла, говорят, вскоре после рождения дочери; со стороны самого Дюкателя остались в живых две тетки, где-то там, в Берри, и с теми он, кажется, в ссоре. Он до сих пор не попал в больницу для душевнобольных, вероятно, только потому, что некому было посадить его туда.
– И у этого сумасшедшего мы пришли просить согласия на наш брак? – воскликнул Жан, – да нас самих следует засадить!
– Что же делать! – ответила мадам Бетурнэ, пожимая плечами, – он – отец Шоншетты, и, пока закон признает его в здравом уме, мы не можем обойтись без его согласия. Кроме того, говорят, что в промежутки между припадками это – человек высокого ума, притом необыкновенно воспитанный и любезный, словом – какой-то чародей. Будем надеяться, что попадем к нему в один из светлых моментов.
Они подъехали с улицы Пуатье, где была единственная калитка, через которую можно было проникнуть в дом. Удар молотка пробудил внутри дома далекие отголоски; после нескольких минут ожидания за дверью послышались ленивые шаги, и на пороге появилась Нанетта. Первым ее движением было снова запереть дверь, но Жан предвидел ее маневр; он отстранил ее, и мадам Бетурнэ вошла.
– Можно видеть мсье Дюкателя? – спросил Жан.
– Нет, нельзя, – ворчливо ответила Нанетта, – и что вам от него нужно? Он вас совершенно не знает.
– Напротив, он ждет нас. Доложите ему, пожалуйста, что мадам Бетурнэ приехала со своим племянником.
– Не доложу, – ответила старуха.
– Но почему же, добрая женщина? – возразила мадам Бетурнэ, невольно улыбаясь.
– Потому что господин не желает, чтобы ему мешали, он от этого хворает, а я потом изволь расплачиваться! Лучше уезжайте, откуда приехали, нечего и пробовать!
– Послушайте, Нанетта, – сказал Жан, которому пришла счастливая мысль, – мы приехали по поручению мадемуазель Шоншетты, и она рассердится на вас, если вы помешаете нам увидеться с ее отцом.
Удивленная, что он знает ее имя, Нанетта окинула его недоверчивым взглядом.
– Если вы от мадемуазель, – сказала она помолчав, – дело другое. Впрочем, это, может быть, – неправда… Подождите, я спрошу господина.
– Подумай, каково жилось нашей бедной Шоншетте в обществе сумасшедшего и этой старухи! – сказала мадам Бетурнэ, когда Нанетта ушла.
– У меня такое чувство, точно, переступив порог этого дома, мы ушли от жизни, – ответил Жан.
В эту минуту с верхней площадки лестницы раздался голос служанки:
– Можете подняться наверх: господин ждет вас.
Они поднялись по широкой лестнице, украшенной резьбой. Нанетта проводила их через несколько слабо освещенных комнат в маленькую переднюю перед комнатой Дюкателя, где Шоншетта в дни своего детства часто стояла, не решаясь постучаться. На этот раз дверь открылась без всякого стука со стороны гостей, и на пороге появился высокий старик, тщательно одетый, в безукоризненном белье, свободном черном сюртуке и серых панталонах.
– Мадам, – сказал он, пропуская гостей в комнату, – простите меня, и вы тоже, месье, что я принужден принять вас в своем рабочем кабинете: я болен и не покидаю своей комнаты.
Он ввел их в большую комнату со сводчатыми окнами, пропускавшими мало света, благодаря спущенным занавескам. Гости сели около письменного стола, заваленного книгами и бумагами; наступило неловкое молчание.
Смущенная мадам Бетурнэ решилась приступить прямо к делу.
– Боже мой, – сказала она, – ведь вы знаете, по какому поводу мы явились к вам. Мы просим вас решить вопрос, от которого зависит счастье нашей дорогой Шоншетты.
Пока она говорила, Жан, глаза которого привыкли к полумраку комнаты, видел, что старик все время не отрывает от его лица пристального взгляда.
– Вы знаете, что я люблю девочку, как родную дочь, – продолжала мадам Бетурнэ. – Мадам де Шастеллю, которой вы, я знаю, вполне доверяете, вероятно, рассказывала вам, что Шоншетта жила у нас, в Докневинэне, как в своей родной семье…
Она внезапно остановилась, пораженная: в комнате прозвучал чей-то смех, необыкновенно странный, пронзительный, почти нечеловеческий. Она с ужасом огляделась; Жан также насторожился, – неужели это смеялся сам Дюкатель? Смех походил на искусственный смех чревовещателя, а старик по-прежнему сидел на своем месте, и, казалось, ничего не слышал.
Видя, что мадам Бетурнэ от страха не в силах говорить, и полагая, что эксцентричности Дюкателя не должны останавливать людей, приготовившихся к ним, Жан заговорил спокойным и решительным голосом:
– Прошу вас верить, что я долго обдумывал, достоин ли я счастья назвать вашу дочь своей женой. Если вам угодно согласиться на наш брак, – клянусь вам, вся моя жизнь будет посвящена ее счастью.
Ознакомительная версия.
