* * *
Ты, может, думаешь, что мне никогда не приходилось сдерживаться? Думаешь, это легко — всегда заставлять себя поступать разумно? У меня ведь тоже есть глаза и уши, хоть я и приучил себя не лезть в то, что меня не касается. Если кто-то делает глупости и мерзости, мне плевать; на свои деньги пусть делает что хочет. Вот и здесь то же самое. Какой смысл говорить начальству, что оно поступает глупо? Для нас — никакого. Пусть даже они понимают, что мы правы, они все равно никогда этого не признают — ни на словах, ни на деле. В любом случае все решат по-своему, как им ихние бумажки подскажут, и если они говорят, что мизинец — это не мизинец, а большой палец, значит, так и есть, пока они всем заправляют. А нам что — ведь это их предприятие. Нас не касается, сколько денег они в него вкладывают, — нам лишь бы работы хватало да жалованье шло. Верно, хочется, чтобы условия труда тоже были приличные, но за этим уж следит наш профсоюз, правление то есть, их для того и выбирают. А чтоб понизили расценки — нет, не верится. Ведь если мы начнем бастовать, на наше место ни один иностранец не пойдет, даже негр. Так и наш председатель профсоюза говорит. И у нас есть право на забастовку, это они знают. Другое дело, что от забастовок никакого толку, по крайней мере сейчас. И никто бастовать не захочет, если только руководство профсоюза не будет настаивать. Потому что мы не должны терять ни одного рабочего дня. И не только мы сами проигрываем от забастовки, нет, вся нация тоже. И это все понимают, все признают, даже такие ненормальные, как Оуфейгур. Если подсчитать все убытки от забастовок — ну вот хоть за последние двадцать — тридцать лет, будь здоров сколько получится! Если бы не эти убытки, может, и не пришлось бы им сейчас понижать расценки. Все знают, что от забастовок один вред, — да ты что, с ума сошел, разве я говорю, что мы должны отказаться от права на забастовку? Нет, никогда, это же наш козырь, наш главный козырь, но мы должны пускать его в ход по-умному, чтобы его не использовали против нас же самих. Как его могут использовать против нас? Ну хотя бы как в последний раз. Центральный совет толкает нас на забастовку, мы поддаемся, бастуем целый месяц, а что вышло? Ничего, как есть ничего. Остались без жалованья, и только. Зачем нам это было нужно? А что нам обещали в случае, если мы продержимся? И думаешь, мы не держались? И не могли бы держаться дальше? А нам швыряют эту ничтожную надбавку, одно слово, дерьмо, мы ее и так получили бы, без всякой забастовки. Согласились ли мы? Ну ясно, согласились, а что, по-твоему, Центральный совет не знал получше нас с тобой, что нечего дальше тянуть? Что было бы, если бы мы не согласились? Ты имеешь в виду — только у нас или по всей стране? По всей стране? Ну, понимаешь, в таких делах мы должны полагаться на своих уполномоченных и на совет, им лучше знать, когда начать и когда кончить. В забастовке главное — показать им, на что мы способны, когда захотим. Слишком уж много надежд возлагают на эти забастовки — да нет же, я ведь говорил, что мы никогда не откажемся от права на забастовку, пусть только попробуют, все поднимемся, как один. Да американцы и не собираются этого требовать. Это было бы уж слишком. Настоящая диктатура. Вообще-то, я слыхал, кое-кто поговаривал об этом, разные безответственные личности — и из наших, и из начальства. Но зато премьер-министр, когда говорил о новых обложениях, сказал, что право на забастовку — наше самое дорогое достояние и мы от него никогда не откажемся. Говоришь, в газетах писали и по радио передавали, что такое все же может случиться? Возможно, и писали, у нас свобода печати и высказываний, каждый может болтать что в голову взбредет, но под свою ответственность, учти, только под свою ответственность. Да знаю я, знаю, как это бывает, — начинается потихоньку, и человек понемногу привыкает и принимает все. Так было у нас с армией, с девальвацией, с заводами, с иностранцами. Приняли все, а как же иначе? Что мы могли сделать? Хороши бы мы были без работы! Думаешь, мой папаша повесился только из-за этих идиотских овец? Да нет же, ведь как получилось — он увидел, что они ушли, и прощай заработки. А от права на забастовку мы ни за что не откажемся. Американцы на это не пойдут, даже если правительство на коленях будет их умолять.
* * *
Говоришь, чего бы ему было не жить, раз у него оставалась земля? А помнишь, я тебе рассказывал, что с первой зарплаты купил маме материи на платье? Так вот, земля тебе никогда ничего такого не даст. Другое дело — селедка, если бы она снова вернулась к нашему берегу. Но она не вернулась. Ну а если уходит то, что дает человеку работу и деньги — все равно, селедка это, завод или еще что, — вслед уходит и человек. Человек гонится за деньгами, и плевать ему на землю, лодку, дом, яйца крачек и что там еще. Это все знают, и тут ничего не поделаешь; закон, непреложный закон, и он посильнее даже человеческой природы, хоть и она бывает ох какая своевольная. Думаешь, папаша не понимал, что я никогда не буду работать на его земле, раз я уже узнал, что бывает кое-что получше, и людей повидал? Что за жизнь была бы у меня? Тем более что, как они ушли, все снялись с мест и отправились кто куда искать счастья. И я ушел и нисколько не жалею. Плохо мне, что ли? Работой обеспечен, жена есть, ребятишки, машина, хотя и не новая. Ну, дома своего, конечно, нет, но ведь завод для нас, рабочих, строит дома; квартирная плата, правда, безбожно высокая, прямо грабеж среди бела дня. На наши с тобой доходы дом не выстроишь, вот и надо, чтобы это делало предприятие. Человек поступает на работу и одновременно заключает сделку на строительство дома. А других долговых обязательств брать не стоит. Папаша меня всегда учил, чтобы я не влезал в долги, жил по средствам. И я это взял за правило, старик иногда очень умные вещи говорил. А вот переезжать он не хотел. Я уже говорил, что он стал совсем другой, с тех пор как пытался повеситься, хоть я тогда успел его снять и шею ему тоже вылечили. У него вдруг начались приступы удушья, совершенно без причины, и сейчас тоже бывают — он в доме для престарелых сейчас, — но тут ничего страшного нет, умереть от этого нельзя — так врачи говорят, хоть и не знают, отчего это началось. А он сам думает, что от веревки, на которой он вешался. Это веревка от его старой рыболовной снасти, он ее схватил просто потому, что она первая попалась под руку. И вот, понимаешь, он решил, что эта самая снасть вроде бы как оскорбилась: она ему честно служила в горе и в радости, а он сделал такое, вот она и решила отомстить. Это у него как-то однажды вырвалось, когда он выпил, вообще-то он никогда ничего об этом не говорил, да и никто из нас не говорил, сам понимаешь. Но вот пришло как-то ему в голову. И знаешь, по-моему, тут что-то есть. Я думаю, не дело это — вешаться на веревке от собственной рыболовной снасти, как-никак петля — это петля, а снасть остается снастью, это ведь не просто веревка, если она служила тебе несколько десятков лет. Мне никогда не приходило в голову выбрасывать свои старые рыболовные снасти, хоть я и не рыбачил с тех пор, как переехал сюда. Это, конечно, предрассудки, глупые предрассудки, да у кого их нет? Папаша и не верил в это всерьез. Но вот приступы — они и доконали маму, она их очень плохо переносила. Они чаще всего случались ночью, а у нее, бедняжки, были такие слабые нервы и сердце, под конец оно совсем испортилось, и она умерла. И потом она всегда тосковала по дому. Правда, сразу, как они переехали, папаша получил очень приличное место, чернорабочим он устроился, и работал там до того дня, как перешел ко мне. Но это было уже после смерти мамы, упокой, господи, ее душу. Она была такая хорошая, скажу я тебе. Всегда думала только о нас и о папаше, никогда о себе самой! И как она ухитрялась столько успевать с таким-то больным сердцем — ей-богу, не понимаю. И папаша ужасно по ней тосковал, прямо ужасно! Им неплохо жилось после того, как он устроился чернорабочим, у них появился даже собственный дом. Ну, не то чтобы настоящий дом, скорее так, хибарка, раньше это была просто летняя дача, и досталась она им по счастливой случайности, но город все расширялся, и их жилье оказалось в середине нового квартала. Участок сразу подскочил в цене. Мы на этой сделке не прогадали, можешь мне поверить. И старики зажили очень даже неплохо. Только вот эти папашины приступы, да еще мама очень уж тосковала по дому, а все ее слабые нервы и сердце. Но жить, как она раньше жила, без денег, она тоже не хотела, привыкла уже к деньгам. Это ведь она настояла на том, чтобы они снялись с места. Чего им было оставаться дома, когда мы все уехали? Да и соседи тоже. Эйрикур? Он первый умчался. Ну, он-то, пожалуй, из-за Инги. Слушай, чего им все-таки надо? По-моему, они собрались на другой завод. Кого они ждут? Дай бог, чтобы не кого-нибудь из Треста. А то начнут бегать как сумасшедшие, все перевернут вверх тормашками, только бы показать, как у нас тут прекрасно и замечательно. Помнишь, на троицу — ох и суетились же, Ищейка выкладывался, прямо жуть брала; а перед нами-то, перед земляками, как нос задирал! И надо бы тогда ему задать, да промолчали, не время пока еще. Совсем не потому, что духу не хватило. Просто не время и не место.
