Проходя мимо Пятницкого кладбища, где захоронен его дед, умерший в тридцать шестом году, вспомнил, как не мог заставить себя при последнем прощании поцеловать лоб покойника, как мучился от этого, не представляя, конечно, что всего через шесть лет будет он черпать котелком воду в двух шагах от лежащего трупа, как однажды ночью привалится головой куда-то, а утром увидит, что привалился-то он на грудь мертвого немецкого солдата, и что это не будет вызывать у него ни страха, ни отвращения.
Уже почти перед самыми Сокольниками надо было переходить Окружную железную дорогу, но пришлось остановиться около переезда: медленно полз воинский эшелон. У раздвинутых дверей "телятников" стояли красноармейцы, но не такие мальчишки, кадровики, из которых состояла их бригада, а постарше, видать из запаса. Были и совсем пожилые, на Володькин взгляд, у тех лица были пасмурны и сосредоточенны – они-то понимали, куда едут и что их ждет. А в Володькином эшелоне, когда они проезжали Москву, горланили ребята песни, подмаргивали женщинам и думали, что ждет их впереди что-то интересное, ждут подвиги необыкновенные и что их бригада погонит немцев к чертовой матери от Москвы…
Поезд остановился, и один из немолодых бойцов, глядя на Володьку тоскливыми глазами, спросил:
– Отвоевался, что ли, насовсем, браток?
– Нет, в отпуску.
– Значит, скоро опять?
– Да.
– Как немец-то сейчас? – Тут повернулось к Володьке несколько человек в ожидании ответа.
– Слабеет немец… Не тот уж, – улыбнулся он ободряюще.
– Не тот, а убивать убивает, – засмеялся кто-то невесело.
– Убивает… – подтвердил Володька.
Эшелон тронулся. Володька махнул ребятам рукой, те вяло ответили. И вдруг крик:
– Командир! Командир!
Володька вздрогнул от знакомого голоса, вскинул голову – из предпоследнего вагона свесился сержант Буханов…
– Буханов! – крикнул Володька и бросился за вагоном.
Буханов протягивал руку, и Володька схватился за нее. Сердце билось, горло свело спазмой.
– Живой, лейтенант… живой, – сдавленным голосом бормотал сержант, а на глаза навернулись слезы. – Как там наши?
– Нет наших… Одиннадцать оставалось, когда меня ранило.
Володька бежал все быстрей, не отпуская руку Буханова, и не было для него сейчас на свете родней человека.
– Ребята, это ротный мой, – объяснял Буханов бойцам в вагоне. – Подо Ржевом бедовали вместе… Лейтенант! Жратвы надо?
– Да нет, что ты…
– Погоди, – вырвал руку сержант. – Сейчас я, сейчас… Ребята, давай скидывайся, кто что может… ротному моему. – И полетели на землю пачки махры, банки консервов, концентратов.
Володька не подбирал, а все еще бежал за эшелоном, крича задыхающимся голосом:
– Живым желаю, Буханов, живым… На какой фронт едете?
– Не знаем… Ну, бывай, командир. Век тебя не забуду.
– Я тоже.
– Сколько гулять осталось?
– Мало.
– Я два месяца провалялся. Под Москвой в госпитале был. Ну, бывай, командир, может, встретимся еще… Бывай…
– Живым желаю… Живым, Буханов…
Эшелон набирал скорость, и Володька отставал все больше и больше, наконец остановился, помахал рукой и, когда эшелон уже отошел далеко, побрел обратно подбирать гостинцы от Буханова и его ребят.
И так его тронула эта негаданная встреча, что долго не мог успокоиться, долго тер глаза рукой, долго откашливался, глядя вслед эшелону. Только две недели пробыли они вместе, но какие! Самые первые, самые кровавые… Вспомнил, как не хотел сержант уходить с поля, несмотря на ранение, как почти силком, отчаянным матюгом заставил его Володька ползти обратно. И как-то не по себе стало ему, что Буханов уже едет туда, а он, Володька, припухает пока в тылу…
Он распечатал пачку моршанской, поднял с земли обрывок газеты, завернул махры, и ее дым, едкий, продирающий горло, вернул его опять туда, в разбитую, изломанную рощу, где происходило самое главное в его короткой жизни. Посидел, покурил, поглядывая в сторону скрывшегося уже из глаз эшелона с сержантом Бухановым, хорошим русским бойцом, с которым бок о бок провел он самые страшные, еще непривычные дни на передке и с которым вряд ли судьба сведет его еще раз.
Возвратившись домой, Володька вытащил из карманов свои "трофеи" и рассказал матери о встрече. Она долго растроганно молчала, глядя на него влажными глазами, а потом спросила:
– Значит, любили тебя твои бойцы?
– Вроде… – немного небрежно ответил он.
– Для меня это очень важно, Володя, – серьезно сказала мать.
А для Володьки важным в этой встрече было другое: он уже реально представил конец своего отпуска, через восемнадцать дней ждет его дальняя эшелонная дорога, перестук вагонов, протяжные гудки паровозов, отчаянные крики "Воздух!", вой пикирующих на эшелон самолетов, взрывы и треск пулеметных очередей.
* * *
А дни шли… И Володькины прогулки по Москве наполнялись грустью скорого расставания. Он уже прощался с родными московскими уличками, переулками, по которым бродил, может, в последний раз…
Но кроме грусти томило его чувство чего-то несостоявшегося, так и не свершившегося за время его отпуска. Может быть, какой-то необыкновенной встречи? Да, пожалуй… И, бродя по улицам, он ловил себя на мысли, что он все время чего-то ждет, ждет… И это ожидание чего-то было приятным.
Как-то раз, проходя мимо сада "Эрмитаж", он решил заглянуть. Не так уж часто заходили они сюда школьной компанией – ближе был парк ЦДКА, да и публика в "Эрмитаже" была чересчур нарядная, и они в своих ковбоечках и парусиновых ботиночках чувствовали себя здесь довольно скованно, но помнил он, как еще при подходе к саду доносившаяся оттуда музыка наполняла душу праздничностью, ожиданием каких-то необычных встреч, и входили они туда всегда с каким-то трепетом.
Сейчас сад был почти пуст. В шахматном павильоне двое мальчишек играли в шахматы. На скамейках парами сидели девчонки с учебниками в руках, видно зубрили.
Володька присел на скамейку, закурил. Если бы месяц тому назад кто-нибудь сказал ему, что этим летом он будет в "Эрмитаже", он даже не смог бы рассмеяться тому в лицо, настолько это было невероятно, немыслимо. Но вот он сидит на скамейке, рядом, отрываясь на время от зубрежки, смеются девушки, и над ним чистое голубое небо, лениво шелестят кронами деревья, из репродуктора льется какая-то музыка… И опять на миг ему показалось, что либо сон это, либо сном был Ржев. Совместить это невозможно. Он прикрыл глаза, вытянул ноги. И вдруг внезапно, совсем близко – залпы зениток! Девчата взвизгнули и куда-то побежали. Володька тоже поднялся и пошел из аллеи, где деревья мешали видеть небо.
На площадке около кинотеатра несколько человек стояли задрав головы, – маленькая золотистая точка немецкого самолета очень медленно плыла среди облачков разрывов.
Никакого страха Володька не обнаружил на лицах людей, только некоторое любопытство, да и то не очень сильное. Видимо, для москвичей это было обычным и совсем не страшным. Да и чего бояться какого-то одного прорвавшегося самолета такому огромному городу! Самолет-разведчик уходил, ближайшие зенитные батареи, наверно, те, что на площади Коммуны, перестали вести огонь, и хлопки зениток уходили все дальше.
– Это вы, лейтенант Володька?
Он обернулся: около него стояла Тоня и серьезно, без улыбки смотрела на него.
– Здравствуйте, – смутился Володька поначалу, вспомнив свое поведение в "коктейле".
– Надеюсь, вы больше не носите пистолет в кармане и вас можно не бояться?
Володька как-то растерялся, не зная, что ответить, но потом нашелся:
– Вы, наверное, ждете извинений?
– От вас? О нет, – усмехнулась Тоня. – Мой Витька, наверно, поступил бы так же…
Они помолчали.
– Я почему-то была уверена, что встречу вас, – наконец сказала она. – Как вы проводите отпуск? Сколько вам еще осталось?
– Пятнадцать дней.
– Только пятнадцать! – воскликнула она.
– Да.
Они опять помолчали. Тоня задумалась, будто решала что-то для себя, потом подняла на него глаза и спросила с деланным равнодушием:
– Что вы делаете сегодня вечером, лейтенант Володька?
– Ничего.
– Заходите ко мне. Будет несколько моих подруг с приятелями. Игоря, конечно, не будет, – добавила она, заметив, что Володька в нерешительности. – Я живу на Пироговке. Запишите…
– К каким часам прийти? – согласился он сразу, потому что длинные вечера наедине с матерью были не очень-то веселы.
– Часам к шести. Вы же знаете, комендантский час…
– Хорошо, я приду. Спасибо.
– Ну тогда до вечера, – улыбнулась Тоня слегка и взглянула на него каким-то странно-задумчивым взглядом, от которого у Володьки почему-то екнуло сердце.
Он сразу же, вслед за Тоней, вышел из сада и быстрым шагом направился домой – надо успеть пообедать, погладить брюки и вообще привести себя в надлежащий для гостя вид. Матери он сказал только, что он приглашен, но к кому – умолчал; так, одни знакомые.
