«Чье это?! – кричал Яша, не давая Марии выйти из машины. – Чье это? Где эти люди? Почему их вещи здесь? Ты – Синяя борода? Женщина-маньяк?»
«Si, si, – широко и бесстрашно улыбалась Мария. – Я могу объяснить…»
«Что “си-си”? Как объяснить?!!» – кричал Яша, грозно потрясая огромным ситцевым халатом, пытаясь спрятать в нем страх, стараясь понять, что делать, куда и как бежать. И бежать ли вообще… В конце концов, здесь ему было хорошо и радостно. Много солнца. Цветущие каперсы. Кустарник такой. Не рассыпающийся, живой.
Анна – очень распространенное имя. Разве нет? Отрадное, Снежное, Красное, еще Рыково, Чистяково, Орловская – станица или станция, Багаевская… Много, большой список. И дети – всегда большой список. Когда кто-то убивает, другой обязательно спасает. Если бы не так, некому было бы кричать.
Не все согласны приезжать. Не все хотят верить. Не все здоровы. Мало смелых. Но женщины всегда смелее, чем мужчины.
«Я приглашаю их в гости. Я приглашаю их остаться, потому что дом – большой. Потому что у меня есть деньги, которые только деньги. Но они не хотят. Они возвращаются к себе. Я не знаю почему. Но я жду, что они приедут снова. Они пишут мне письма и оставляют в залог одежду. Я покупаю им новую, они оставляют старую. Такая примета, чтобы вернуться. Они не дети Массимо Пранди. Но я все равно их жду…»
«Мужчины тоже были?» – спросил Яша хрипло, с обидой, которая накрыла вдруг с головы до ног, накрыла так, что навертела на язык фразу: «Не поздно ли спохватились, синьора?» Но не ему было спрашивать о «поздно и не поздно». Не ему, бежавшему из дома без оглядки, желавшему нейлоновой рубашки больше, чем мира во всем мире. Не ему и другим таким же, чьи пятки растоптали-стерли с лица земли мазанки-надежды, деревянные заборы, старую сливу и колонку, открытую ко Дню Победы.
«Мужчин не было. Ты первый…»
У Марии было красивое тело, гладкая кожа с запахом земляничного мыла. Или просто земляники. Упругие, сладкие губы, круглые коленки. И маленькое пигментное пятно на руке оказалось родинкой. Другие родинки убегали от Яши на спину, на плечи, прятались на склоне пупка и разбегались, останавливаясь-замирая, у самой груди. Иван Николаевич со всеми своими приговорами о позоре старческой сексуальности мог смеяться. Но не мог помешать.
Никто не мог помешать Яше и Марии сбежать и вернуться. И съесть итальянский свадебный суп, который на самом деле не подают на свадьбах. И не стыдиться, потому что наступает такое время и приходит такое место, где нет стыда по поводу белых платьев, седых волос и тела, что все еще слышит и слушает. И не важно, долго ли еще оно будет таким покладистым и сговорчивым. Кто же в таком деликатном деле загадывает наперед?
25
Когда Лёва взялся за Яд-Вашем, Яша был еще всемогущим. Время, в котором все улицы города ночами становились темными и тревожными, без единого фонаря-просвета, его не пугало. Он думал, что длинная ночь без правил обязательно закончится утром. И до этого утра стоило дожить, чтобы взглянуть в лица участников шабаша при дневном свете. Свое лицо он тоже хотел увидеть. Будущий доктор экономических наук вел семинары по накоплению первоначального капитала с самим собой. Это называлось словом «крутился» и было больше похоже на запой. Страстный, длительный, болезненный и безнадежный, с дрожью в руках, с нехорошими предчувствиями, запиваемыми следующими порциями безумных, чрезмерных возлияний-сделок. Тушенка, каша с мясом – в Йошкар-Олу, видеомагнитофоны – по месту, сигареты «Президент» и «Монте-Карло» – через Польшу в Минск. Были еще телевизоры, вагоны с углем, замороженное аргентинское мясо, соки, шампуни, трубы, греческие шубы из кусочков крашенной в разные цвета норки. Эти шубы назывались «Палома Пикассо». Яша послал две – Кате и ее дочери в Норильск. Они очень смеялись и обещали носить их зимой дома, в квартире. Для дома по их снегам-морозам греческая «Палома» была в самый раз.
Деньги… Универсальный ключ. Казалось сначала, что ключ без унижений, без анкет, отчетов и кадровых проверок. Только сила, только реакция. Хватка. Деньги мыслились как свобода и как воздух. И было даже непонятно, почему стоят на месте другие, почему не хватают сумки, не нанимают бухгалтеров, не звонят днями-ночами по телефону, чтобы там купить и здесь продать. И даже первые «крыши» не вызывали у Яши ничего, кроме улыбки. Пьяный от дел, которых он не знал раньше, Яша видел только, как искрится его новое «вино в чаше», не ожидая ни укусов, ни отравы. «Пацаны, я готов платить вам десять процентов». – «Пятнадцать!» – сказали «пацаны». А уже через год они были мертвыми, оплаканными и неприлично одетыми в мраморные памятники, возведенные на деньги братвы. На их месте появлялись другие, третьи, четвертые. Все более жадные, с отчетливо видимой короткой жизнью, которую хотелось провести весело и без памяти. А потом, когда уже были контора, заместитель, два сотрудника, упорно называвших себя менеджерами, пришел майор Онищенко.
«Ты, гражданин Орлов, определяйся. Это наш город и наша страна, бандитам здесь не жить».
Улыбки не было уже. Ни у Яши, ни у майора Онищенко. Серая, привычная серьезность. Яша не смог сказать ему легкое хамское «ты». Вообще ничего не сказал, не предложил.
«Дочь моя войдет в учредители. Пятьдесят процентов. И прибыль пополам, без баловства. Понял?»
«Без бандитов скучно…»
«Тогда сядешь. Там и повеселишься», – пожал плечами майор.
«Я подумаю», – сказал Яша.
Уже почти достроил дом. Зачем-то прошел предзащиту. И четыре весны и четыре осени тоже красил оградки на могилах матери, отца и Зины. Все еще заглядывал в Янины глаза: до конца не верил, что вот – она. Она.
Думал, что деньги – залог его радости. Златая цепь. Но порвется звено, и сбежит кот, особенно если он кошка. Пойдет направо или налево, не суть. Просто пойдет туда, где не будет Яши. Весь вопрос был не в доле и прибыли, а в том, сможет ли Яша сказать майору Онищенко «ты». И в Яне, которая вряд ли захочет сесть в санки, что едут с высокой горы вниз. В овраг.
Лёвка пристал с архивом не вовремя. «Сходи, должны быть документы. Комиссия по расследованию зверств фашизма. Найди, там должно быть что-то, не может быть, чтобы не было… Памятник же поставили, значит, точно есть… Выписку возьмешь официальную. Заверишь, я еще узнаю где. Но заверить – обязательно. Яша, будь человеком…»
Документы были. Яша принес директрисе архива ящик конфет. Мечта детства. Ящик разных конфет, такое богатство. Почему-то думал, что у директрисы тоже могла быть такая мечта. Не ошибся. Она – ровесница и Яше, и майору Онищенко, и плюс-минус Лёвке – не спрашивала, куда ей столько. Глядела на них ласково, думала, как возьмет домой, разделит, развернет… Радость.
Документы Комиссии были.
Протокол допроса 14 октября 1943 года. Следователь Орлов Никифор Георгиевич.
Свидетельница Белозерская Анна Петровна, 1916 года рождения, урожденная в селе (ныне городе) Озёры Московской области, проживающая в городе Туманном, дом 1, квартира 7 рабочего общежития стекольного завода, соцпроисхождение – из семьи служащих, соцположение – служащая уборщица стекольного завода, семья: дочь Зинаида 1930 года рождения, дочь Екатерина 1933 года рождения, сын Лев 1939 года рождения, сын Яков 1943 года рождения, под судом и следствием не была, образование – школа-семилетка.
«Мама, – сказал Яша, трогая плотную, шершавую, пробитую насквозь клавишами пишущей машинки бумагу. – Мама, мамочка моя…»
26
Петухи закричали минутой позже. Проспали. В долине лежал туман. Дышал, неторопливо отпуская от земли плотные завитки-сгустки. Облака были сиреневыми, они подбирались к туману на самом горизонте и лениво двигались, пропуская ровные, деловитые очень солнечные лучи. Хотелось жареной картошки. С луком и на подсолнечном масле. Оливковое – хорошо, вкусно. Но подсолнечное можно пить, нюхать, солить, макать в него хлеб. Им можно мазать руки, чтобы кожа была мягкой и чтобы от нее, от кожи этой, невозможно было оторваться.
Яна любила подсолнечное масло. И теперь, наверное, сердилась на Яшу.
Потому что случилось то, чего она всегда боялась. Двадцать лет их разницы считались почему-то в пользу Яши. Предполагалась любовница, и следы ее обнаруживались на кафедральных заседаниях, в таможнях и командировках, в телефонных звонках с потрескивающим молчанием (это Катя звонила из Норильска. Катя, сестра…). В студентках, конечно, в соседках, в женщинах, идущих по улице и даже сидящих в телевизоре. Все они считались Яшиными.
Мария спала. Он не стал ее тревожить, быстро оделся, накинул пальто. Кашемировое пальто. Не для тепла, для солидности. Потому что решил идти в город. Двенадцать километров. Бризигелла почти как узловая. Вполне преодолимое расстояние для человека, который хочет жареной картошки. И хочет еще удивить ею женщину.
К картошке, конечно, мыслилось сало. Не бекон, не прошутто, а именно сало – с чесноком, крупной солью, широкой прожилкой и мягкой корочкой. Отец говорил – «скорынкой».
