– Я всегда даю точную оценку… Не веришь? Вот у тебя глаза поэта!
– Мимо… Да, стихи люблю, наизусть порядком знаю, но чтобы самому… Это какую наглость надо иметь: Пушкин, Блок, Есенин – и вдруг ты со свиным рылом…
– Верно, сейчас стихи писать не умеют… Рифмовать могут, метафоры нагромождать – пожалуйста, а чувствовать и мыслить – это увольте… Проза – совершенно другое дело…
Они брели по набережной, то спускаясь к реке, то взбираясь по голому бетону к парапету, то снова возвращаясь к перевернутым лодкам, на лед – между замерзших лунок оставались следы, и при каждом шаге спрессованный резким ветром снег пружинил, а потом, взвизгнув, проваливался.
За парапетом торчала рябина, густо облепленная свиристелями.
Раскормленные птицы, вскинув хохолки, изредка перелетали с ветки на ветку.
Марина небрежно сообщила название свиристелей по латыни, но студент проигнорировал «мертвый язык».
Хотелось на живом, русском сказать что-нибудь настоящее, эффектное и потрясающее.
Но нужные слова куда-то пропали.
Студент просто смотрел на Марину, не отрываясь.
От быстрых ответных озорных взглядов у студента учащался пульс и ломило виски.
Потом бросались прозрачными тонкими льдинками, свисавшими с перил мрачного дебаркадера, и льдинки разбивались о гранит парапета и скатывались, звеня, по бетонному обводу.
Наконец разговорились, но почему-то диалог свелся к обсуждению быта эскимосов, покорению Северного полюса, характеристике ездовых собак.
После обсуждения врожденных достоинств лаек снова замолчали.
Студенту хотелось, чтобы эта прогулка на легком бодрящем морозце никогда не кончалась.
Марина, похоже, не возражала.
Но постепенно стужа брала свое.
Пройдя набережную до конца, свернули у глухой стены завода к церкви, пересекли магистраль у светофора, поднялись к музею по деревянной узкой лестнице с обновленными перилами.
Вошли в пустынный двор, примыкающий к узорной ограде музея, и остановились возле тихого дома.
Решили погреться в чужом подъезде…
– Хочешь, я открою тебе свою главную тайну?
Студент поставил на батарею пакет с книгами, надвинул шапку на самые брови.
– Потрясающую тайну!
– Зачем торопиться?
Марина сняла очки, отвернулась.
– И почему вы, мальчики, всегда торопитесь?
– Но я знаю, понимаешь, знаю, как можно установить автора «Слова о полку Игореве»!
– Смешной… Кому это интересно, кроме вас, филологов… Подменяете жизнь прочитанными страницами…
– А если это мировая сенсация?.. К тому же мой способ наверняка применим к любой безымянной поэме прошлого!
– Быть знаменитым некрасиво.
Марина протерла очки платком, шагнула к студенту, тронула пальцем его щеку.
– Совсем замерз…
Студент прижался к стене.
Он вспомнил новогоднюю ночь, темный коридор общежития, шалую Тамарку, которая после пятой рюмки вытащила его из комнаты и впилась поцелуем – умело и зло…
– Тебе лучше отогреться здесь, а я пойду.
Марина сняла с батареи пакет.
– У меня как раз поблизости дела сугубо личные…
Где-то наверху громко хлопнула дверь.
Он молчал.
Марина у самого выхода обернулась на мгновение.
– Если завтра надумаешь прийти, я сорвусь с лекции.
Он, так и не шелохнувшись, смотрел ей в спину, и она больше не оглядывалась.
Пусть уходит, скорее уходит… Все блажь… Не надо позволять издеваться… Замерз… Дела сугубо личные… Или думает, что брошусь за ней?.. А если бы вдруг поцеловала, как Тамарка… Нет, такая первая не поцелует…
По лестнице спустилась женщина с авоськой, набитой пустыми молочными бутылками, замерла на последней ступеньке.
– Вы что, молодой человек, здесь позабыли?
– Быть знаменитым некрасиво! Не это украшает жизнь!
– Хулиганье! Только и умеете, что на площадках гадить!..
Студент галопом выскочил из подъезда.
Остановился посередине двора возле сугроба с воткнутой метлой.
Может, необъяснимая Марина где-то затаилась поблизости… Спряталась…
Но во дворе не оказалось ни души.
Студент пошел напрямик, увязая в сугробах.
А может, у нее действительно срочное дело?.. Или мое идиотское филологическое хвастовство насмешило?.. Дурак, нашел время о «Слове» трепаться… Впрочем, хорошо, что обошлось без поцелуев, а то потерял бы голову, стал бы ползать на коленях и клясться в любви… Тамарке же клялся… Хорошо еще, что цепкую вертихвостку перехватил верзила-журналист…
Студент миновал ограду музея.
Улица в оба конца была пуста…
Студент вылез из автобуса последним.
За декоративной стеной – гранитные тяжелые глыбы, припорошенные снегом, – торчал угол Андрюхиного дома.
Самый край жилого массива.
Там крутой бугор, пустырь и кладбище.
А между скученными зданиями и березами кладбища карабкались от реки высоковольтные опоры.
Берег отсюда не был виден, а в просветах девятиэтажек лишь тянулись провисшие тяжелые провода.
Когда студент вышел к площадке у подъезда, он увидел знакомый трансформаторный узел, прозванный Андрюхой пауком, отступающие деревья и четкие штрихи кладбищенской ограды.
Березы сливались с наметенным снегом, и кроны их терялись на фоне мутного неба, и лишь ограда рассекала сугробы вереницей примкнутых штыков.
Мимо студента дворник пронес на плече обитое жестью пихло – при каждом шаге оно вздрагивало уставшим крылом, заслоняя гудящие нудные трансформаторы, притихшее кладбище и беспокойное воронье…
Андрюха открыл дверь только после третьего настойчивого звонка.
Студент вошел без приглашения.
Друг с покрасневшими от упорной чертежной работы глазами, держал в одной руке циркуль, в другой – остро заточенный карандаш.
Студент, не обращая внимания на пыточный инструмент с угрожающе оттопыренной иглой, протиснулся вдоль стены, расстегнул пальто.
– Дочку нашего уважаемого классика, оказывается, зовут Мариной.
Сдернул шарф.
– Ма-ри-на… Звучит?
– Плевать!
Андрюха сомкнул циркуль.
– Хоть Нина, Таня, Люда – плевать… Я седьмой лист почти испортил.
– Переделаешь, не барин.
Студент расшнуровал ботинки.
– А я с твоей легкой руки успел с этой Мариной познакомиться.
– Чтобы такой инфантил и рохля осмелился… Позвольте усомниться…
– Зато ты у нас герой-любовник!
Студент вошел в комнату следом за Андрюхой, переступил через скомканный лист ватмана, остановился у окна.
Андрюха положил циркуль в готовальню.
– К твоему сведению, у меня, кроме Верки, баб навалом было… Я же их не идеализирую и не боюсь, как некоторые…
– Сейчас бы чаю, да погорячее!
– Дай хотя бы боковую проекцию закончить.
Андрюха наклонился над самодельной доской, к которой был пришпилен изрядно потертый лист, и покатил по нему тяжелую инерционную линейку.
– Сложная, блин, фиговина попалась…
– Валяй, бастард рейсшины и рейсфейдера!
Студент отошел к окну.
Воронье по-прежнему металось от кладбища к домам и обратно.
Кладбище это, давно не действующее, решили чуть-чуть расширить и превратить в место упокоения выдающихся людей города. Но то ли выдающиеся люди перестали умирать, то ли город оказался весьма беден на них, но пока не было зарегистрировано ни одного торжественного погребения, если, конечно, верить областной газете и заверениям Андрюхи, который летом пропадал на кладбище целыми днями, составляя каталог эпитафий…
Студент посмотрел, как Андрюха, скорчившись над листом.
Что-то срезает бритвой, неумеха.
И снова отвернулся к окну.
Зачем я начал про Марину?.. Если Андрюха узнает про сцену в подъезде – засмеет… Впрочем, теперь даже приятно вспомнить, как она стояла рядом, держа очки в отведенной руке… Стоит закрыть глаза, и то мгновение, когда она коснулась пальцами его щеки, вдруг начинает длиться бесконечно, повторяясь вновь и вновь, и даже затылок ощущает холод стены, а рука помнит ребро батареи…
Наверное, теперь никогда не избавиться от этого…
Цепкая штука – память…
Вон, когда бабка Анна умерла, то первые дни казалось, что забыл ее, а потом все чаще и чаще, к месту и не к месту, всякое стало вспоминаться: запах бесполезных лекарств, приглушенные вскрики последних месяцев, серое платье с вязаным воротником – оно было на ней в гробу…
Скорбный кортеж выбирался из города часа два – колонной из дребезжащего катафалка, служебного автобуса, который выделили матери на работе, и грузовика.
В похоронах будущий студент участвовал впервые в жизни и поэтому, когда уже приехали на кладбище, начал бестолково циркулировать между катафалком и грузовиком, натыкаясь на людей с одинаковыми печальными лицами, поскальзываясь на глине, мешая вытаскивать цветы и венки.
Шофер грузовика позвал к себе, выкинул доски, и они вдвоем потащили их по кромке между новыми, еще не облупленными оградками да пустыми, про запас нарытыми могилами.
