Он слышал:
– …уже отправляться на фронт. А тут иду с покупками по Петровке, подходит дамочка в вуальке, с девочкой, каковой никто больше тринадцати годков… с половиной не мог бы дать. И сразу: «Не угодно ли, говорит, прапорщику развлечься?..» Словом, понимэ? Меня так и кинуло сразу в краску, а потом, – все равно, думаю, убьют. Перед смертью-то и грешить! Эх, рискнем десяткой за такую диковинку… Дамочка поняла. «Вы ступайте с ней, говорит, а если плакать станет, вы не верьте: это у нее прием такой». Эге, значит, опытная! «А вы-то, спрашиваю, на лавочке посидите?» – «Нет, отвечает, я домой пойду. Она адрес знает…» Взял я ее за ручку, повел. – Егоров вопросительно взглянул на Пальчикова, но тот все еще изучал свет на ресницах. – Ну, пришли, посадил я ее на диванчик и виноградцу сунул, чтоб жевала…
– Тонкий подход! – одобрил прапорщик, покрываясь пятнами; каждое отражало какой-нибудь порок, пятен было множество.
Отодвинувшись с креслом поодаль от стола, Пальчиков затуманенным взором наблюдал случайных собутыльников. Внимание его поразила одна какая-то общая черта, роднившая все эти лица, почти сходство. Он долго мучился над отгадкой, а когда понял, ему стало как-то холодно и любопытно в этой тесной компании пирующих мертвецов. Он перевел глаза на Краге и испытал новый приступ удивления. Слегка припав к столу, ротмистр задумчиво поглаживал стакан, и в напряженных его глазах застыл острый блеск стекла. Наедине со своими мыслями он переставал быть весельчаком, но этот невоенный, с круглой спиной, почти уродливый Краге был ему во сто крат приятнее того, которого все любили. Удовольствие становилось невыносимым… Пальчиков закрыл глаза и знал твердо, что если взглянет – увидит черную дырку в крутом ротмистровом лбу. Он заволновался и привстал.
– Придвиньте мне содовую, ротмистр, – в замешательстве произнес он.
– Пожа, пожа, я вас катаю… – пошевелился мертвый рот Краге; никто не примечал поручиковых странностей.
Егоров рассказывал:
– Вдруг она плакать… тетя, дескать, обещала прийти, а все нету. Ревет и ножками в дверь колотит, понимэ? Позволь, думаю, тут уж не прием! Надел я ремешки свои обратно, спросил, где живет, повел ее…
– Опять за ручку? – завистливо спросил толстый прапорщик.
– Да, конечно… трамваи там, автомобили летят! Привела: дом большой, в плитках, швейцар, как господь бог, в окошечко глядит, а на двери дощечка врачебная. Отпирает нам милый такой толстячок с бородкой, шпак в сюртучке, а в галстуке змейка золотая, понимэ? Я девчонку вперед пихнул, сам рапортую: вот, дескать, какое досадное недоразумение… Он мне: «Пардон-пардон, одну минутку», – а сам, двери не закрыв, прыг вовнутрь. И тут слышу треск и крик, как бы по мордасам лупцевание, кроме того – посуда. Я все стою, закручиваю усы, смерть курить хочется, а папиросы в номере забыл. Вдруг выносит он мне за самый кончин пятерку, сам мешок мешком, челюсть дрожит, как канарейка. «Получите, говорит, но ручки вам за это одолжение пожимать не стану, не ждите!» Ну, я и пошел…
– Пятерку-то, значит, придержал все-таки? Это у них подстроено, и девчонка в компании была заодно! – уверенно объяснил Ситников, радуясь, как ребенок, проницательности своей. – А ты бы сразу в полицию!
Егоров не ожидал такого оборота:
– Да нет же… ведь он по растерянности! Сука-то эта мачехой была и к покойной жене толстячка своего ревновала. Ясно, и решила пакость покойнице устроить через падчерицу… понимэ?
– Ну, ей-богу, это прямо Жюль Верн какой-то! – восхитился прапорщик Мишка.
– Дайте же кончить, господа! – искусно взмолился Егоров, заранее предугадывая успех истории своей. – И вот, в прошлом году шагаю я по Вологде, а навстречу мне этакий пончик катится, совершенный цветок, прелесть… и хватает меня за рукав. «Вы, говорит, наверно, забыли меня, а я вас всегда помню…» – «Рад стараться, отвечаю, мадам, но, пардон-пардон, тороплюсь по службе». А сам думаю: непременно сейчас кислотой по ошибке плеснет. «Да нет, говорит, а вы вспомните, как и где вы меня виноградом угощали!..» Тут точно кожу с меня сняли и перчиком посыпали. Она, представьте, та самая девчурочка моя! Но выросла, конечно, расцвела и уже вдова на третьем месяце! «А мы, говорит, сюда переехали, в бабушкин дом… и папа здесь! Заходите…» – Егоров почесал подбородок. – Тут-то я и налетел на н е г о, голубчика. И занятнее всего, что у папы ее лечился впоследствии… Прелестный, надо сознаться, врач, старичок такой!
Он замолк, предоставляя слушателям аплодировать.
– Не особенно весело на этот раз, – заметил вскользь Краге. – Про такие вещи молчат, а когда вспомнится ненароком, так водку для забвения пьют… Понял, милый человек?
– Да и конец-то, наверно, присочинил, мошенник! – смягчая неловкость, подмигнул Ситников. – Присочинил ведь, кайся!
Пожимая плечами, поигрывая темляком, Егоров отшучивался. Он и сам жалел, что сподлил из жажды угодить приятелям; стыд тем более мучил его, что на деле он целыми вечерами просиживал у этой самой Наташеньки, изнывая от бестелесной любви… Потом наступило безразличие; завтра, так же как и в тот памятный день, он отправляется на фронт, и что-то подсказывало ему, что на этот раз его убьют наверняка. Кусая усы, он отошел в угол и завел граммофон; сразу стало шумно и толкотливо, ожили красотки на картинах, и заворочался спящий англичанин, едва в тягостной тишине раздались сиплые вступительные звоны К о р н е в и л ь с к и х к о л о к о л о в. Прапорщик меланхолически подзванивал им ножом по стаканам.
– А не порезвиться ли нам еще? – бахвалясь конфузом своим, спросил Егоров. – Можно барышень Градусовых позвать… Я бы черкнул им записочку, а? Британца разбудим, танцы соорудим… – Немолодой и невеселый, он играл обтянутыми коленками, весь выгибаясь в своем напускном озорстве.
Откуда-то снизу, где находилась общая зала, донеслась музыка и отрывочный плеск нерусской песни; заглушая граммофон, она прошла между друзей, нудная, как напоминание, и снова притаилась где-то в стенах.
– Скажите, капитан, из какой семьи вы происходите? – неожиданно и через всю комнату спросил поручик.
Капитана застал врасплох вопрос поручика.
– Дорогой друг, к чему это? – барственно поморщился Егоров, но почему-то, на ощупь протянув руку, остановил граммофон.
– Я вам объясню потом, – очень тихо и ласково отозвался Пальчиков.
Мгновенье Егоров раздумывал, сивый ус его брюзгливо опустился:
– Если хотите… мой отец был мастер в депо. Ну, просто слесарь… да, – с нежданным вызовом и нажимом на слове признался он.
– Он был богат?.. владел поместьями? – продолжал Пальчиков свой допрос.
Егоров прищурился.
– Что это, служебная любознательность? – запальчиво напал он, но поручик улыбался так успокоительно, что Егоров не посмел обидеть его молчанием. – Вы же знаете, как живут слесаря. И, кроме того, я двенадцати лет ушел из дому, сам работал и учился… Ну, теперь ваша очередь объяснять.
Пальчиков слегка наклонил голову, как бы в знак почтения к трудностям капитанова детства.
– Я объясню. Видите, мы. сидим за этим столом, возможно, в последний раз. Сохраняйте спокойствие, господа: красными взята Шеньга!.. – Он отпил из стакана, и все тревожно переглянулись. – Мне кажется, что в последний час свой каждый обязан знать, за что он отдает свою жизнь… Мне интересно, каковы ваши цели, капитан?
– Пардон, не понимэ… – насильственно ухмыльнулся Егоров.
– Я и объясняю… Возьмем прапорщика. Он знает, что отвоевывает свое лентяйское право кушать и хохотать на скабрезные истории…
– Это метко, а? – хихикнул толстый Мишка, беспокойно ворочаясь.
– У Краге это наследственное, – отчетливо продолжал поручик. – Война – его труд. Все его деды были военные и кого-нибудь убивали: тут голос крови. Отнимите у него это паскудное в общем-то занятие, и он сопьется… Ситников дерется потому, что большевики отберут у него пароходы. Но ведь у вас нету ничего, вам наплевать на идеалы прапорщика или имущество этого милого военачальника. Вас убьют свои же, верьте слову. Какое же право вы имеете драться против большевиков?..
Все более наливалось краской растерянности и тревоги капитаново лицо.
– Я дерусь потому, – тяжко и торжественно, как в присяге, произнес он, поднимая руку над головой, – потому, что жиды отняли русское золото. Как золото отымем, так война кончится…
Все в этом месте снисходительно улыбнулись на капитанову прямоту.
– Согласитесь, дружок, – сказал Пальчиков просто, – что с такой программой нельзя воевать. На той стороне русских больше, чем у нас англичан. Вы поднатужьтесь, милый, подумайте… а то ведь солдаты смеяться станут!
– Я, может быть, и дурак… – задыхаясь и вытирая испарину, ответил Егоров, – но я делаю то, что велят мне совесть и бог… – Он смолк и стоял одиноко, как на расстреле, и никто не смел прийти к нему на помощь перед лицом иронического поручика. – Да, именно совесть и бог…
