– Дьявол ты, а не человек, – обратился я к нему, – слышал я в окно твои подлые речи. О себе только думаешь, тебе бы хорошо было. Да не то время, нет больше Николая Васильевича, не с кем морочить народ; прошло время, когда за пуд ржаной муки тебе по десятине жали, тогда за бутылку водки ты на лучшей земле сидел, а народ бедствовал. Не будешь торговать чумною скотиной. Я за народ – и весь перед Богом. Верой и правдой хочу помочь тем, которые века работали на моих отцов, дедов и прадедов. Тебе не смутить их: за каждое своё слово дашь отчёт людям и Богу. Будет же тебе мутить. Вот тебе моя воля: нет тебе ни земли, ни лесу, ни выпуска – иди на все четыре стороны. Месяц тебе сроку даю, и чтоб через месяц духу твоего не было. Ступай!
Чичков слушал всё время с опущенною головой.
Когда я кончил, он высоко поднял голову, вздохнул всею грудью и проговорил спокойным, уверенным тоном:
– Спасибо, сударь, и на этом.
Он низко поклонился и, держа шапку под мышкой, неспешным шагом пошёл со двора.
Один за другим потянулись за своим коноводом богатеи.
Толпа угрюмо молчала.
– Скатертью дорога, – проговорил вслед уходившим Пётр Беляков. – Добра мало видели от них.
– Господь им судья, – заметил Фёдор Елесин. – Ушли и ладно. Проживём и без них.
– Проживём, – весело согласился Пётр Беляков.
– Сволочь народ, – сказал Андрей Михеев и плюнул.
– А ты будет, – остановил Фёдор.
Я стал записывать, кому сколько десятин.
Стадо выпустили на выпуск. Скотина быстро разбрелась по лугу, жадно хватая по дороге траву.
Народ повеселел.
– Ишь как хватает, – заметил Керов, мотнув головой по направлению выпуска. – Проголодалась.
– Напугал ты нас вовсе, сударь, – сказал, обращаясь ко мне, добродушный Прохор Ганюшев.
– Коли не напугал, – подхватил Керов.
Наступило молчание. Я продолжал записывать.
– А богатеи, мотри, и вправду уйдут, – заметил кто-то.
– А хай им пёс, – отозвался Андрей Михеев.
– А уж вертелся Чичков – и туда, и сюда, – начал опять Керов. – «Старики, я с хозяюшкой посоветоваться сбегаю», а сам забежит за угол, постоит-постоит и назад: «Жена не согласна».
Керов изображал Чичкова очень удачно и комично.
Толпа наградила его смехом.
– Даве бают, – заговорил Андрей Михеев, понижая голос, – богатеи промеж себя: «а он, – это про вашу милость, значит, – как приехал, тогда ещё сказал: не будет у меня богатых».
Толпа насторожилась и пытливо уставилась на меня.
– Я никогда этого не говорил. Я сказал, что у меня бедных не будет. Напротив, богатого мужика я уважаю. Если он богат, значит он не пьющий, заботливый, трудолюбивый, Только не хочу я, чтобы он богател, отнимая у бедного. С земли бери – что больше, то лучше, выхаживай её. Тут ты сразу возьмёшь 40—50 пудов лишних, но не выжимай последней копейки у бедного.
– Видишь, что баит, – заметил добродушный Прохор.
– А сказывают, быдто земля наша не принимает навоз, – сказал Пётр Беляков. – Нужен, ишь, навоз песчаной земле, а наша чёрная.
– Ты вот чёрный, а я русый, у обоих брюхо, и оба мы есть хотим. Так и земля: всякой навоз нужен, только песчаной чистый нужен, а чёрной – соломки побольше, потому что в чёрной силы и без того много, да только не перегорает она, как следует, от навоза же она горит лучше. Для этого же её нужно почаще перепахивать.
– Этак и станем пахать, да пахать, а другие работы?
– Поменьше сей.
– На что уж мало сеем.
– Вот в прошлом году я двоил, – говорил староста, – а Федька Керов в одноразку пахал. У него непрорезная рожь, а у меня вовсе плоха.
– То-то оно и есть, – заметил Фёдор Елесин. – Паши ты её хоть по пяти, раз, а не даст Бог, ничего не будет. А раз вспаши, да с молитвой – откуда что возьмётся.
– Молится-то, ведь, и худой, и хороший, и ленивый, и прилежный, кого же Бог слушает больше? – спросил я.
– Всех слушает, – сурово заметил Фёдор. – Разбойника в последнюю минуту и то послушал.
Я невольно смутился.
– По твоему, что хороший, что худой – одна честь?
– Не по-моему, а по Божьему, – кто как может.
– По-нашему, бают старики, – заметил молодой рябой Дмитрий Ганюшев, – Бог даст – и в окно подаст. Захочет – и на несеянной уродит.
– Ну, так вот не паши свой загон, – заметил я. – Посмотрю, много ли у тебя уродит.
– А что ж? – вступился Фёдор. – Лет пять назад посеял я рожь. Убрал. На другой год не стал пахать – болен был, прихожу на поле, ан, глядь, у меня непролазный хлеб, – падалицу дал Господь.
– То-то вот оно и есть, на всё Божья воля: волос с головы не упадёт без Его святой воли.
– Против этого я не спорю. Только я говорю: Бог труды любит. В поте лица своего добывайте хлеб свой. Для трудов и на землю мы пришли, так и надо. трудиться… Только за труд и награда от Бога приходит, а помрём, тогда и за добрые свои дела награду получим.
– Где уж нам, – заметил Керов, – здесь всю жизнь работаем на бар и там видно…
Керов подмигнул соседям.
Мужики лукаво уставились на меня: знаю ли я, на что намекал Керов?
– Ты что ж не кончаешь? – спросил я. – И там, видно, тоже будете работать; дрова для бар таскать? Так, что ли?
– Я не знаю, – смутился Керов.
– А я тебе на это скажу: какие баре и какие мужики.
– Верно, – согласился Фёдор Елесин. – Богатый, да милостивый – оба царства царствует.
– Верно, – согласилась толпа.
– А вот Власов всё баил, – начал опять Керов: – мне бы одно царство поцарствовать, а в другом мной хоть тын подопри.
Власов – мужик соседней деревни, умерший от запоя.
– Одно уж он царствовал, – вставил Фёдор Керов. – Как другое-то придётся?
– Правда, что его вырыли и в озеро перетащили? – спросил я.
– Правда. Засуха стала, ну, и вырыли. Как опустили в озеро, так и дождь пошёл.
– Экие глупости! – заметил я. – Озеро только изгадили, какая рыба была.
– Рыба ещё лучше станет, жи-и-рная, – заметил Керов.
– Ты, что ль, есть её станешь? – спросил я.
– А хай ей, – отплюнулся Керов.
– Толкуете о Боге, – заметил я, – а делаете дела такие, которые делались тогда, когда истинного Бога не знали, жили как чуваши, на чурбан молились. Тогда и таскали опойцев в пруд, а вы и до сих пор отстать от этой глупости не можете. Грех это, тяжкий грех!
– По-нашему, быдто нет греха.
– По-нашему! – передразнил я, – а ты батюшку спроси.
Перепись кончилась.
– Ну, спасибо, старики, – сказал я, вставая. – Видит Бог, не пожалеете, что согласились на мою волю. Станете, по крайней мере, в одну сторону думать.
– Знамо, в одну. Теперь уж некуда деваться.
– Начинайте с Богом новую жизнь. С Божьей помощью, с весёлым сердцем, принимайтесь за работу. А чтобы веселее было, вот что я вам скажу кстати. Строения ваши ни на что не похожи. Кто желает новые избы или починиться, для тех я назначу в Поляном продажу леса. Против других деревень уступаю вам третью часть, а деньги зимой работой.
Мужики низко поклонились.
– Ну, дай же и тебе Господь всего за то, что ты нас, бедных, не оставляешь. И тебе мы послужим.
– Спасибо вам, идите с Богом.
Мужики нерешительно зашевелились. Я догадался, в чём дело, но промолчал. Андрей Михеев не вытерпел.
– На водочку бы, – заискивающим голосом проговорил он.
Грешный человек, не могу отказать русскому мужику в этой просьбе. Выдал на ведро.
И, Боже, как весело зашумела толпа, сколько пожеланий и благословений посыпалось на меня! Вышла жена, и её осыпали пожеланиями.
– Дети, настоящие дети, – говорил я жене, направляясь с нею в сад.
А на селе весь день не умолкал весёлый говор. Наверное, к моему ведру прибавили несколько своих. Давно наступила ночь, а пьяная песня всё ещё не смолкала в селе. Когда мы собрались уже спать, у самой речки, на селе, какой-то пьяный голос, кажется, Андрея Михеева прокричал:
– Нашему новому барину многие лета!
И другой пьяным басом:
– А ты будет.
Засыпал я с лёгким сердцем. Когда имеется в жизни определённая цель и всё складывается на пути к её достижению благоприятно, чувствуешь себя легко и вольно. Такие минуты переживаются редко, но чтоб их пережить, не жаль годов труда и невзгод.
Засыпая, я переживал такую минуту. Мой дух, как орёл, поднялся на недосягаемую высоту и оттуда обозревал будущее. Мне не жаль было, что я променял своё прежнее поприще на несравненно более скромное. Пусть там ждала меня, может быть, более или менее широкая деятельность в будущем, свидетелями её были бы тысячи людей, служение моё приносило бы пользу миллионам. Зато неизмеримое преимущество моё в этой новой моей деятельности состояло в том, что для служения миллионам есть много других, кроме меня, а для служения этим четырём стам человекам нет, кроме меня, никого.
Ушёл я с прежней своей арены – и на смену мне явились десятки, может быть, более талантливых людей, тогда как здесь уйди я – и некому заменить меня. И если после долгой жизни я достигну заветной цели – увижу счастье близких мне людей – моей семьи и трёх, четырёх сотен этих заброшенных, никому ненужных несчастных, то я достигну того, больше чего я не могу и не хочу желать.
