Кроме одежды, всякой бытовой мелочи и документов, он нашёл ордена своего реципиента. Их было пять: "Железные Кресты" двух ступеней, "Орден Королевского дома Гогенцоллернов. Рыцарский крест с мечами", золотой "Нагрудный знак за ранение"... Ну и, "Голубой Макс" - обиходное названия ордена с французским названием "Pour le Mérite" (За верность) - высшая награда Германии в годы Первой мировой войны.
Наградные листы к орденам, подтверждали вывод, сделанный им после обследования "собственной шкуры" - давали эти "кресты", не "за просто так":
"Его Величество Кайзер присуждает Вам Орден за Мужество. Поздравляю Вас от имени всей дивизии.
Генерал фон Буссе".
- Геройский был парень, этот Эрик Юнгер! - сказал он вслух с ноткой одобрения и даже восхищения, - один в один, как тот - Эрнст Рубель, коим я совсем недавно был...
Среди бумаг нашлась довольно-таки пухлая рукопись - частично отпечатанная на печатной машинке, под названием "Стальной шквал".
- Так ты у нас ещё и, "поэт"..., - промолвил он, задумчиво перебирая страницы.
У него была привычка, прежде чем перейти к серьёзному чтению, прочитать конец книги. Если он понравился - начинал читать с самого начала. Вот и сейчас:
"..."Вставай, приятель, мы уходим!" Я проснулся в мокрой от росы траве. Сквозь свистящую автоматную очередь мы ринулись обратно в нашу траншею и заняли оставленную французами позицию на опушке леса. Сладковатый запах и застрявший в проволочном заграждении сверток привлекли мое внимание. В предрассветном тумане я выскочил из траншеи и очутился возле съежившегося французского трупа. Сгнившее тело рыбьего цвета зеленовато светилось из разодранной униформы. Обернувшись, я в ужасе отпрянул: рядом со мной, у дерева, примостилась какая-то фигура. На ней была блестящая французская кожаная куртка, а на спине - все еще набитый до отказа ранец, увенчанный круглым котелком. Пустые глазницы и редкие кисточки волос на черно-коричневом черепе выдавали, что передо мной был мертвец. Другой сидел, перекинув туловище через колени, будто его внезапно сломило. Вокруг лежали еще дюжины трупов, сгнивших, оцепенелых, ссохшихся в мумии, застывших в жуткой пляске смерти. Французы месяцами выдерживали такую жизнь возле павших товарищей, не имея возможности их похоронить...
... Мы перепрыгнули через несколько окопов и наспех вырытых кусков траншей. Как раз когда я находился в прыжке над одним, более тщательно вырытым окопом, сквозная пуля ударила меня в грудь, подбив, как дичь на лету. С пронзительным криком, в звучании которого из меня, казалось, выходила сама жизнь, я несколько раз крутнулся и грохнулся на землю.
Тяжело ударившись о дно окопа, я отчетливо осознал, что это действительно конец. Однако странным образом это мгновение относится к немногим, о которых я могу сказать, что оно было истинно счастливым. Точно в каком-то озарении я внезапно понял всю свою жизнь до самой глубинной сути. Я ощутил безмерное удивление, что вот сейчас все кончится, но удивление это было исполнено странной веселости. Потом огонь куда-то отступил, и, словно над камнем, надо мной сомкнулась поверхность шумящих вод...
...Внезапно, как рушится плотина в наводнение, пронесся крик ужаса: "Они прорвались слева! Мы погибли!" В это ужасное мгновение я ощутил, что жизненная сила снова, как искра, вспыхнула во мне. Мне удалось двумя пальцами впиться в дыру на высоте руки, проделанную в стене траншеи мышью или кротом. Я медленно поднялся, скопившаяся в легких кровь текла из ран. По мере того как она вытекала, я ощущал облегчение. С непокрытой головой и в распахнутом мундире, с пистолетом в руке я уставился на сражение.
Сквозь белесые клубы дыма прямо на нас бежала цепь людей в полном боевом снаряжении. Некоторые падали и оставались лежать, другие перевертывались, как подстреленные зайцы. За сто метров до нас воронки поглотили оставшихся. Должно быть, это был совсем юный отряд: они выказывали рвение, свойственное неопытности.
Как по нитке, по гребню возвышенности ползли четыре танка. В несколько минут они были растоптаны артиллерией по земле. Один развалился пополам, как игрушка из жести. Справа, шатаясь, опустился на землю с предсмертным криком фаненюнкер Морман. Он был храбр, как молодой лев. Это я знал еще по Камбре. Его уложил выстрел прямо в лоб, нацеленный точнее, чем тот, рану от которого он мне тогда перевязывал.
Дело, казалось, было еще не проиграно. Я прохрипел фенриху Вильски, чтоб он полз налево и своим пулеметом заткнул прорыв. Он вернулся очень быстро и сообщил, что в двадцати метрах уже все занято: там были части совсем другого полка. До сих пор я стоял, держась левой рукой, как за руль, за пучок травы. Теперь я смог повернуться, и мне открылась странная картина: англичане частично проникли на участок траншеи, слева примыкавший к нашему, частично же двигались вдоль нее со штыками наизготовку. Едва я успел осознать близость опасности, как новый, еще более неожиданный сюрприз ошеломил меня. За моей спиной еще двигались атакующие: это по направлению к нам вели пленных с поднятыми руками. Итак, враг почти сразу же после того, как мы пошли на штурм, проник в деревню. Теперь мешок был затянут. Он отрезал нас от своих соединений.
Картина все больше оживлялась. Англичане окружили нас и потребовали бросить оружие. Произошло замешательство, как на тонущем корабле. Слабым голосом подбадривал я рядом стоящих к борьбе. Они стреляли в своих и чужих. Наша горстка была окружена немым молчанием и криками. Два могучих англичанина слева погружали свои штыки в траншею, откуда к ним моляще тянулись руки.
